Убийца (Выродок) - Фредерик Дар

Я посмотрел на ее руки. Они лежали спокойно — как тогда на руле. Значит, смерть придет не от нее.

Ее взгляд начал меняться. В нем уже преобладало удивление, смешанное со страхом. Причем преобладало так явно, что я уже решил, будто пресловутый убийственный блеск мне только примерещился.

Мы посмотрели друг другу прямо в глаза. Мои чувства были обострены чуть ли не до крика. И тут я все понял. Понял очень легко, очень глупо. Понял потому, что она думала только об «этом», и между нами произошел некий телепатический феномен. Один из нас, похоже, обладал талантом медиума. А может быть, даже оба?

А она поняла, что я понял. Это была знаменитая минута: такая значимая, такая человеческая!

Я протянул ей свой стакан:

— Сделай милость, Эмма, выпей-ка это виски. Я знаю, что ты его любишь. Чтобы пить виски, не обязательно испытывать жажду. Совсем наоборот.

Она ничего не ответила. И я почувствовал себя счастливым, просто счастливым, потому что впервые по-настоящему одержал над ней верх. Она сдавала позиции. Я оказался сильнее.

Я сунул стакан ей в руки.

— Пей, Эмма! Пей… Если не выпьешь, я, чего доброго, перережу тебе горло… Так что успокой меня, доставь мне удовольствие: выпей!

И я перешел на крик:

— Пей! Да пей же ты, стерва!

Вместо ответа она вылила содержимое стакана на пол. Я посмотрел, как по плитке побежал ручеек.

— Ты ждала меня, верно, моя красавица? — продолжал я спокойным тоном. — Ты знала, что я еду к тебе. К тому же и в газетах сообщалось, что я взял курс на юг. Ты поставила машину в порту в качестве приманки. До чего же ты умна, Эмма! Ты все знаешь, все предвидишь! Ты заготовила виски для моей встречи. Если бы я выпил этот стакан, то сейчас был бы уже в вечном нокауте. Ведь именно этого ты желаешь всей душой, а? Тебе не живется, пока я живу. Для тебя ничего не начнется до моего конца!

Она пожала плечами.

— Для таких, как мы, жизнь — сложная штука, Капут…

Ее голос звучал устало и грустно. Хотите — верьте, хотите — считайте меня лопухом, но я почувствовал, что она испытывает искреннее отчаяние. Эмме все это уже давно опротивело. Ее нервы были на пределе.

— Признай — ты ведь меня ждала!

— Я ждала тебя, Капут.

— Ты хотела моей смерти.

— Хотела.

— Я тебя пугаю?

— Да… И потом, как ни странно, я тебя, наверное, люблю… Но твоя жизнь для меня невыносима, потому что она связывает мою. Зная, что ты существуешь, я не могу жить полной жизнью, понимаешь?

Тут она не врала. В этом я тоже не сомневался. Она уже не могла врать: не было сил, но главное — не было желания!

— Ты любишь меня, Эмма?

— Да… Я поняла это на суде, когда ты встал и заговорил. Ты этого разве не почувствовал, Капут?

— Более или менее.

— И вовсе не слов твоих я тогда боялась, а того чувства, которое просыпалось во мне…

Она плакала. Я увидел ее слезы, и на плечи мне навалилась розовая печаль. Добрая печаль, служившая мне компенсацией за мои беды. Мне было наплевать на то, что меня могли застрелить полицейские. Если меня сцапают, я уже не стану рваться на волю. Я пойду на гильотину с легким сердцем, потому что теперь уже замкнул свой круг. Я понял великий жизненный принцип, который осознают очень немногие: ничто ничему не служит; ничто не существует по-настоящему, кроме любви. Лишь любовью люди хоть как-то оправдывают свою жизнь. Причем все — от мелюзги до грандов.

— Я тоже люблю тебя, Эмма… Это так просто, так сладко…

— Я знаю…

— Что нам теперь делать, скажи?

— А что ты намерен делать?

— Что если уехать?

— Куда?

— Куда-нибудь… Например, в Италию. У меня есть в Ницце один дружбан, он может это устроить… А уже там, у макаронников, найдем капитана корабля, который не слишком придирается к паспорту…

Она слабо улыбнулась.

— Как в книгах, Капут?

— Да, Эмма, как в книгах…

Она помолчала. В ее фиалковых глазах парили облака, как в летнем закатном небе.

— Хорошо… — прошептала она.

Я вздохнул:

— Да, сейчас-то хорошо, только это долго не продлится. Скоро наступит рассвет. Наступит день со всеми его опасностями… Ищейки из кожи вон лезут ради твоего ненаглядного женишка…

Я встал на колени в луже виски и положил голову ей на грудь. Я чувствовал, как в моем черепе устанавливается медленный ритм ее дыхания.

— Ты не ответила на мой вопрос, Эмма… Ты хочешь уехать со мной?

Она покачала головой.

— Нет, любовь моя, это невозможно.

— Почему невозможно? Ты боишься?

— О, нет…

Я посмотрел на нее.

— У тебя… У тебя кто-то есть?

Она кивнула.

— Кто-то есть… — промямлил я, совершенно обалдев.

В этот момент зазвонил телефон.

XX

Аппарат стоял на камине, сложенном из розового кирпича.

Рекомендую: нет ничего лучше телефона, чтобы у вас все опустилось и опало! Ко второму звонку наш момент истины уже порядком размазался.

Я проворно вскочил на ноги.

— Что там еще? — злобно прошипел я, готовый все вокруг разнести.

— Это ОН! — сказала Эмма.

— Плюнь.

— Нет, я должна ответить.

— А я говорю — плюнь…

Она жестом остановила меня.

— Поверь, это и в твоих интересах тоже!

Это немного сбило меня с толку. Эмма встала и подняла трубку, прежде чем я успел ей помешать. Я бросился следом за ней и схватил второй наушник. Мужской голос на другом конце провода лихорадочно выкрикивал одно «алло» за другим. Он звучал очень встревоженно, и поэтому я не сразу его узнал.

— Это ты?! — крикнул голос.

— Да…

— О, слава Богу. А я уже испугался. Ну, что?

— Все в порядке, — проговорила Эмма, глядя на меня.

— Он…

— Да, — живо перебила она.

ЕГО облегченный вздох неприятно защекотал мне ухо.

— А Робби?

— Робби… Господи!..

— Для него все прошло не очень удачно, да?

— Крайне неудачно…

Он засмеялся — противным, пугающим смехом.

— Тебе, милая, наверное, очень одиноко среди этих двух мумий. А что касается Робби — так я даже рад. Это лучшее, что с ним могло случиться. Ладно, еду.

И он торопливо бросил трубку.

— Этого не может быть! — сказал я Эмме.

Она улыбнулась. Потом подставила мне губы, и ее тело — гибкое, послушное — вжалось в мое, плотно повторив мою географию.

Я жадно пожирал ее губы. Я до удушья прижимал ее к себе. В конце концов я опрокинул ее на кресло и овладел ею, как солдат-насильник.

Когда мы разъединились, она откинулась назад, обессиленная этим грубым объятием.

— Ты меня просто убил, — вздохнула она.

Я хотел что-то ответить, но она знаком повелела мне молчать.

— А сейчас я должна тебе кое-что рассказать!

И она рассказала. Но я и так уже знал часть того, что она говорила.

* * *

Я притаился за дверью. Эмма осталась сидеть в кресле.

На улице послышался шум мотора. У крыльца он затих. Хлопнула дверца машины, по каменным ступенькам застучали каблуки. Он вошел, прикрыл дверь, не заметив меня, — он смотрел только на Эмму.

— Где он?

Я ответил сам:

— Здесь!

Тогда Бауманн обернулся, и мы посмотрели друг на друга так, как никогда еще не смотрели друг на друга двое мужчин.

Он не изменился. Это был все тот же элегантный и аккуратный мужчина; от него веяло все той же изысканной непринужденностью. Разве что в его седеющей шевелюре появилось несколько новых серебряных нитей. Его глаза смотрели еще холоднее, чем прежде.

На его аристократической физиономии начало медленно-медленно появляться изумление. Первым его чувством была, несомненно, ненависть. Но сейчас он уже все понимал и видел, что баба его провела.

— Для покойника вы выглядите очень неплохо, мсье Бауманн…

Я сделал легкое движение, от которого заблестело лезвие ножа в моей руке. Он спокойно посмотрел на перо и повернулся к Эмме. Вот это было по-мужски. Надо иметь классную закалку, чтобы вот так отвернуться от наставленного на тебя ножа.

— Он угрожал тебе, пока ты говорила со мной по телефону, верно? — спросил он.

Она не ответила, и я сделал это за нее.

— Я ей не угрожал, Бауманн. Она действовала по своей доброй воле, и после, того как вы повесили трубку, мы с удовольствием занялись любовью. Вы уж извините: нам так давно не представлялось случая…

Его лицо побледнело.

— Она все мне объяснила, — продолжал я. — Все. Ваша афера была организована превосходно. Браво! Итак, вы с вашим нью-йоркским братом торговали фальшивыми долларами?

На этот раз он понял, что я не блефую и что жена его вправду предала. Я не мог всего этого угадать. Это могла мне рассказать только Эмма.

Внешне он не дрогнул, только сразу будто постарел, и под глазами у него появились темные полукруги, как от неумеренного секса.