Семь ангелов - Николай Усков

Барвиха

Полина Одоевская знала, что, согласно завещанию Климова, все десятимиллиардное состояние должно перейти дочери от первого брака Федора Алексеевича, Лизе. «Я отдала ему лучшее, заботилась о нем, – убеждала пустоту Полина, – и что теперь? Она будет выдавать мне деньги на карманные расходы? Эта ссыкушка, которая не знает, что такое жизнь. Пришла на все готовенькое и свесила ножки. Надо позвонить адвокату. Я могу оспорить завещание. Я его жена, я мать его сына». – Полина подошла к зеркалу, словно проверяя, заметно или нет. Ее живот действительно округлился. «Надо позвонить адвокату», – велела она себе и взяла трубку. Только теперь Полина поняла, что не знает, куда, собственно, звонить. По привычке она решила посоветоваться со своей университетской подругой Анькой. Ведь знала же та, как проехать в Шереметьево-D.

– Привет, ну ты в курсе? – спросила Полина.

– В курсе чего? – голос Аньки звучал настороженно. Она подозревала, что муж Полины купил новую лодку за миллиард долларов и подруга по привычке собиралась хвастаться.

– Федя пропал.

– К бабе, что ли, ушел? – с надеждой спросила Анька.

– К какой бабе?! Пропал, исчез! Ты что, новости не смотришь?! – разозлилась Полина.

– Ты же знаешь, я телевизор не смотрю, – гордо заявила подруга, – все мужики пропадают, потом приходят, не боись – найдется, – попыталась она ободрить Полину. – Мой Сашка тоже однажды пропал, потом через три дня явился. Говорит, пил с друзьями. А я у него в кармане посадочный талон нашла из Шарм-эль-Шейха.

– Это где? – зачем-то спросила Полина.

– Ну, конечно, куда вам?! Вы же в Ниццу да на Сардинию летаете.

Разговор явно не клеился. Полина соврала, что ей звонят на другой телефон, и разъединилась. «А если, – спросила она себя, – если поговорить со Светланой Петровной? Ведь она же в бизнесе разбирается, с Федей вместе работала. К тому же ей по завещанию тоже шиш достанется».

Полина набрала мажордома и попросила пригласить Светлану Петровну в библиотеку. Вторая жена Климова, мать его дочери Лены, задержалась в Барвихе, потому что боялась остаться один на один со своим горем – самоубийством сына Ивана.

– Светлана Петровна, как это все ужасно, – на всякий случай объявила Полина. – Может, чайку?

– Спасибо. Вы хотели поговорить? – Светлана Петровна аккуратно и с опаской закрыла дверь, словно чувствовала себя горничной в богатом доме.

– Да, я хотела поговорить… Ну вы садитесь… Может, чайку?

– Вы уже спрашивали, Полина. Спасибо, нет.

– Ах, ну да. А я выпью, – вдруг заявила Одоевская и потребовала бокал вина.

– В вашем положении?! – изумилась Светлана Петровна.

– Именно в моем положении! – истерично огрызнулась Полина. – Он оставил меня одну без средств к существованию. И это при том, что я жду его ребенка.

– Вам нужны деньги, дорогая? – спросила Светлана Петровна не без иронии. – У меня есть немного, отложила на черный день.

– Не смешите меня. Вы прекрасно знаете, о чем я. Я про завещание. Вы в курсе, что все достанется этой ссыкушке?

– Простите? – Светлана Петровна приподняла брови, изображая крайнюю степень недоумения.

– Неужели вы не понимаете? Ни Лена, ни вы, ни я ничего не получим. Это справедливо, вы считаете?

– По-моему, Федя отлично о нас позаботился.

– Отлично?! – вскрикнула Полина. Она вскочила и стала ходить по комнате. Появился дедушка в белом кителе с серебряным подносом в руках. Он подошел к Одоевской. Та взяла с подноса бокал, отхлебнула и буркнула:

– Можете идти. – Дедушка кивнул и тихо вышел.

– Я хочу оспорить завещание, – торжественно заявила Полина.

– Полечка, дорогая, это ваш первый бокал? – недоверчиво спросила Светлана Петровна.

– Вижу, что вы не настроены говорить, – обиделась Полина. – Я ошиблась.

Светлана Петровна поднялась, улыбнулась и объявила:

– Ошиблись, дорогая, и не в первый раз, – она оправила юбку и вышла с достоинством.

Полина со всей силы бросила хрустальный бокал об пол. И громко назвала Светлану Петровну ложкомойкой. Нужно было что-то делать. И тут ее осенило. То, что казалось неразрешимой проблемой, теперь выглядело сущим пустяком.

Москва, Смоленская набережная

Вернувшись в свою квартиру на Смоленской набережной, Кен наконец почувствовал облегчение. После олигархического антуража Климовых собственное жилище выглядело ветхим, скукожившимся и каким-то слишком личным. Было понятно, что его обитатель ведет жизнь для себя и по преимуществу с самим собой. В отличие от климовского дома, образцово-показательного, а потому стерильного, у Алехина все сохраняло следы характера и привычек хозяина, было приручено и освоено.

Повсюду лежали стопки книг – на столах, на полу, на невысоком расписном сундуке, в кухне, туалете и на подоконниках. Многие из них, судя по сизому слою пыли, находились в этом рассеянии не первый месяц. Диван в гостиной очевидно был продавлен в своей правой части – там, где Кен предпочитал сидеть. Какие-то зарядные устройства выползали из самых неожиданных углов. Оторванные от питания и утратившие связь с приборами, для которых были предназначены, они напоминали мертвые растения. Неожиданно Алехин заметил под креслом отбившийся носок, свернувшийся калачиком и обросший комками пыли. Кусочек полиэтиленовой упаковки, сорванный с пачки сигарет, валялся на комоде под марокканским зеркалом, кривоватым и топорным. Кен вспомнил, что его гид по Марракешу, увидев этот трофей, презрительно фыркнул: «Нехороший человек тебя обманул. Это плохой сувенир – кости коровы, но крашенные под верблюжьи». Кен понятия не имел, почему верблюжьи кости лучше коровьих, но теперь подумал, что Климовы не позволили бы себе такой дешевки. «Стоп! Никаких Климовых».

Он заглянул в холодильник. Из еды там скучали заплесневевшие огурцы в зверски разодранной упаковке и бутылка «Вдовы Клико». Выбор был сделан мгновенно. Естественно в пользу дамы, которая, хоть и была вдовой, чувствовала себя неизмеримо лучше огурцов. В опытном кулаке пробка сдавленно ухнула и отделилась от бутылки с выдохом глубокого облегчения. Налив бокал, Алехин придвинул его к лицу. Ему нравилось, как пузырьки, подпрыгивая, щекочут и обжигают кончик носа. Отхлебнув немного, Кен плюхнулся на диван ровно в том месте, которое было продавлено, и достал из портфеля папку с дневником кардинала Хуго де Бофора. Рассказ петлял между событиями политической истории Сицилийского королевства. Коварный монах то трепетал от любви к Иоанне, то ненавидел ее за те чувства, которые она в нем разбудила. Но более всего он радовался своей закулисной роли в этой истории. «Интересно, зачем Хуго нагородил такое: убийства, пытки, казни, распад королевства? Зачем?» – спрашивал Алехин и вдруг споткнулся о слово «якорь»: «Называл он это место нашим якорем, ибо таково значение его имени». Кого «его»? – говорил сам с собой главный редактор. Этого места? Или папы Климента? Значение имени понтифика было сlemens, то есть «кроткий». Название же Авиньона, вообще, отсылало к галльским племенам каваров, у которых был клан некоего Авиния. Ancora – изначально греческое слово, к которому восходил и русский «якорь», не имело отношения ни к Клименту, ни к Авиньону. Алехин выпил уже полбутылки «Вдовы» и выкурил пачку сигарет. За окнами совсем стемнело.

Барвиха

Первая жена Климова и мать Лизы, Ирина Сергеевна, не хотела задерживаться в Москве, особенно в доме, где царствовала Полина, но ее беспокоило состояние дочери. Через час после того, как уехал Алехин, Ирина Сергеевна решила зайти к дочери.

Лиза говорила по телефону и, не отрываясь от трубки, помахала матери рукой:

– «Эхо Москвы»? Ну, хорошо.

…

– Да, оригинал духовной пропал. Но у меня сохранилась копия.

…

– Я еще не решила, как поступить. Это все.

– Привет, мам, – Лиза бодро улыбнулась, – ох, замучили. Сначала Собчак, потом Business FM, BBC, РБК, НТВ, вот теперь «Эхо Москвы».

– Ты что, даешь интервью? – испугалась мать.

– Да, если все э т о случилось, чтобы украсть у папы грамоту XIV века, я должна заявить, что у меня есть копия.

– Зачем?

– Преступник обязательно объявится, – легкомысленно сообщила Лиза. Ирина Сергеевна присела на край кресла и быстро заговорила:

– Мало тебе горя. Федя пропал, Иван покончил с собой. Лиза, не наше это дело. Федя всегда так жил, он рисковал. Я чувствовала, что однажды… – она осеклась. – Знаешь, как я боялась за него? Помню, слышишь по телевизору, что сегодня расстреляли очередной «Мерседес», смотришь, вроде такой же, как у Феди. И внутри – мужчина. Вот камера ползет по телу. Рубашка его, галстук, боже, нет. А потом показывают – какой-то другой мужчина, седой совсем. И так каждый день, каждый день, – она зарыдала. Лиза присела к матери на подлокотник кресла и обняла ее. – А знаешь, каково было ждать его ночью? – продолжала Ирина Сергеевна. – Вот машина подъехала к подъезду – мы тогда еще на Никитской жили, – выглядываю в окно и думаю, что, может, вижу его сейчас в последний раз: слава богу, сел в лифт, слава богу, едет, бегу открывать, вроде на лестнице никого. Обнимаю так, словно с войны вернулся, а он отстраняется…