Приходи вчера (сборник) - Мастрюкова Татьяна

Традиция при закладке дома приносить жертву встречается у всех народов. В язычестве дома строили «на голове», считая ее вместилищем души, при этом голова принадлежала специально умерщвленной жертве (человеку или животному). Церковь боролась с кровавыми, особенно человеческими, строительными жертвами, так что теперь суеверные люди обходятся монетами и амулетами. Пугающий факт: до сих пор есть люди, при строительстве совершающие жертвоприношение.

ВОЛОСЫ

Не общались они, по словам бабушки, из-за «идейных разногласий». А по моему мнению, обе находились в том возрасте, когда глупо ссориться с родными из-за подобных пустяков. Однако бабушка так не считала.

Двоюродная сестра ее рано овдовела или вообще не бывала замужем, детей тоже не случилось. Жила одиноко и, кажется, ничуть этим не тяготилась. Родню особенно не привечала. Из родни, собственно, осталась только моя бабушка, и то они прекратили общение, когда я еще совсем пацаном был.

В деревне все звали ее Луниха — по неизвестной мне причине. Так-то она была Авдотья Кузьминична. Удивительно, что я помнил тетю Дуню, хотя видел всего один раз. А все из-за ее волос.

На старых фотокарточках она всегда с поджатыми губами, строгая, но коса непременно распущена, темные пряди каскадом струятся по плечам, спускаясь чуть ли не до самого пола. Волосы длинные, густые, богатые, каким позавидует любая женщина. Даже когда с возрастом стали седеть да редеть, они все равно поражали воображение. На этой почве, наверное, тетя Дуня и тронулась, говоря простым языком. Затыкала щели между бревен своими волосами. Прямо с головы снимала и утепляла, так сказать.

Мать неоднократно рассказывала, что прабабушка собирала свои срезанные и выпавшие волосы для шиньона. Воспользовалась ли прабабка хоть раз этим шиньоном, история умалчивает, но его точно положили ей в гроб, как она, собственно, и просила.

А тут непонятно что.

Теперь живешь словно в парике мертвой женщины. Бабушка живет. Тетя Дуня, оказывается, перед смертью ей свой дом отписала, все честь честью, нотариально заверила в райцентре. И уж не знаю, по какой причине, но бабушка туда приехала и стала обживать дом. Родовое гнездо вроде. Но зачем оно ей?

И мне пришлось временно к ней переселиться, потому что бабушку одну оставлять никак нельзя. Сначала все выходные с ней проводил, а потом отпуск взял — приводить хозяйство в порядок, раз уж ей так дорого наследство тети Дуни. И не потому, что единственный внук и наследник, как бабушка не уставала повторять.

Бабушка жаловаться стала. Говорит, пару раз заходила в дом, а свет не успевала включить — и будто лицом прямо в паутину, которая сразу забивалась в рот, ноздри. Само собой, неприятно, даже противно. Только вот включит свет — а ничего нет. И на лице ничего, кроме мерзкого ощущения. Гонит, говорит, меня из этого дома. Хочет показать, что тут она, никуда не делась, и всегда будет. Всегда Дунька такая была, с чего бы ей после смерти меняться? Готовилась!

Застукал бабушку — сняла волосы с расчески и ногтем затолкала в щель.

— Мои тоже засовываешь? — с брезгливым подозрением поинтересовался я.

Бабушка фыркнула:

— Вот еще!

— А если сгорит дом со всеми этими твоими волосами, то что?

— Да хоть бы и сгорел! — в сердцах воскликнула она и сплюнула: — Дунька никак отстать от дома не хочет! Всю жизнь хотела, чтобы по-ейному все было, и сейчас не успокоится никак. Знает, что мне жалко будет продавать дедов дом, своими же руками строил! А давай я на тебя дом перепишу? Дунька от меня и отстанет. — Встала посреди комнаты, руки в боки уперла и с вызовом крикнула: — Слышь, Дунька? Выкуси!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Ну, думаю, бабушка, привет, и ты туда же!

Сказал, что может делать что хочет, если ей так спокойнее. Главное, чтобы голова была в порядке.

И вот после этого сам увидел.

Волосы в еде. Ладно бы мои или бабушкины — неприятно, но объяснимо. Но бабушка снимала платок только на сон, а у меня стрижка максимально короткая. Не скажу, что мы какие-то чистюли, но не до такой же степени, чтобы мусор жрать.

На куске мыла, как ни возьмешь, вечно намотан длинный полуседой волос. Купил бабушке жидкое мыло во флаконе с дозатором. Так она подходит ко мне через день и молча протягивает этот полный флакон, а изнутри к стенке прилипла пара человеческих волос. Их очень хорошо видно на фоне ярко-желтого мыльного геля.

Откидываешь одеяло на кровати, а на простыне — волосы. Похоже, что собака возилась, собака, у которой человеческие волосы вместо шерсти. Только собаки у бабушки нет. И никто не мог, кроме меня самого, постель мне испачкать.

Или утром обнаруживается, что по стенам, по бревнам какие-то водоросли струятся. Пакля выбилась отчего-то, решили мы сначала. Ну мало ли. Усадка дома из-за грунтовых вод и просто от старости. Или кто-то в деревне бурил скважину, а земля отреагировала. Только это никакая не пакля была. Из стен лезли волосы. Тети Дуни.

Пришла соседка, они с бабушкой обменивались рецептами и сверяли посадки по лунному календарю садовода.

— Вы бы Луниху собой заменили, — едва скользнув взглядом по бревенчатым стенам, тихо посоветовала она. — Видите, сколько ее здесь…

Я встал посреди избы, достал дедов еще деревянный гребешок, замусоленный, со сколами, с полустертой резьбой, и стал причесываться. Волос на гребешке было немного, но я аккуратно собрал их и скатал между пальцами в тугой шарик. Огляделся. Подошел к стене, провел рукой по бревнам. Выбрал едва видимую щель, где пакля или войлок (не стал задумываться, что там на самом деле) утрамбовались от времени. Сунул шарик своих волос между бревнами, ногтем заталкивая его как можно дальше:

— Теперь это мой дом, слышишь, ты? Мой дом!

Волосы, по народным представлениям, являются средоточием жизненных сил человека, а отрезанные волосы — двойник, заместитель человека. Поэтому через волос колдуны могли навести порчу, передать болезнь здоровому, совершить страшное колдовство. Выпавшие и отрезанные волосы прятали в щели, закапывали в землю на перекрестке, сжигали в печи или хранили всю жизнь, чтобы потом положить в гроб.

ИСТОРИЯ ПРО ОДИНОКУЮ СТАРУШКУ В БОЛЬНИЦЕ, ПРО КОТОРУЮ ШУТИЛИ, ЧТО ОНА ЕСТ МЕДСЕСТЕР

И звали-то ее на старинный лад — Никанорова Матрена Саввишна. Одинокая старушка. В больницу ее привозили соседи, но потом не навещали. А та вроде и не ждала никаких посетителей.

Несмотря на самый обыкновенный безобидный вид и незапоминающуюся внешность, Матрена Саввишна вызывала какую-то подспудную необъяснимую неприязнь. Даже не так. Не неприязнь.

Находясь рядом с ней, медсестры не могли избавиться от ощущения затаенной опасности, словно надо быть постоянно начеку. Они всегда между собой шутили над этим, посмеивались, но внутренне сжимались и всячески оттягивали момент, когда надо было идти в палату к Никаноровой. Старались даже вдвоем приходить, хотя правилами это запрещалось. И процедуры все проводили максимально быстро, практически не раскрывая рта. И даже в самую жару перед посещением старушкиной палаты медсестры под разными предлогами надевали халаты с длинными рукавами. Особенно когда Матрена Саввишна Никанорова оставалась в палате без соседок.

Сестры один раз обсудили это между собой в ординаторской и по умолчанию больше тему не поднимали. А Матрена выжидала, когда жертва окажется совсем близко, причем будет настолько занята, что не сможет отойти или отдернуться, и хватала — ледяной рукой с костистыми тонкими пальцами вцеплялась мертвой хваткой в не прикрытое одеждой запястье или даже предплечье медсестры. Так цапала, что долго не проходили пятна, будто от экземы. В эти мгновения невыразительное старческое лицо Матрены внезапно неуловимо менялось: хищное, жадное… голодное. Она будто пожирала, пила глазами, тянулась. «Прекратите немедленно! Я скажу главврачу!» И она тут же опадала, обмякала, даже глаза закрывала. Будто и не было ничего. Только наглое удовлетворенное выражение лица. А у медсестры потом начинался озноб, крутило, как перед началом болезни.