Разговоры в зеркале - Ирина Врубель-Голубкина

Я очень люблю Баден-Пауля, основателя скаутского движения. Он пишет: «Над моим столом висит маленькое изображение – это человек на коне, поражающий змея, это не новое изображение этого человека, и я не могу сказать, что с точки зрения искусства лучшее, но мне нравится, потому что у змея такой оскал, а у Георгия улыбка. Зло надо поражать с улыбкой и извлекать пользу из своей победы!»

И.В. – Г.: Каннибал – такой же человек, как ты, только другой. Это основа теории нового гуманизма?

С.К.: Нет, это абсолютная ложь, это разрушение не только Божественного – это разрушение человеческого, разрушение того, с чем человек рождается. На том, с чем человек родился, будет построено хорошо или плохо. Речь идет о том, чтобы разрушить то, на чем строится, чтобы ничего нельзя было построить.

И.В. – Г.: Может, этот протокольный гуманизм смешал добро и зло, и возникновение отмороженной литературы – результат этого процесса?

С.К.: Не знаю. Если не произойдет ограниченного ренессанса, мы быстро идем к концу света.

И.В. – Г.: И он будет?

С.К.: Обязательно. Все имеет начало, и все имеет конец. Будет в громадном масштабе то, что произошло со мной в маленьком, – переворот. С горизонтали на вертикаль. Вся эта Вселенная сохранится в другом виде – в вертикальном. Мы идем все равно к победе.

«Зеркало» № 25, 2005 г.

«Звук, слово, птичьи трели…»

Беседа с Валентином Хромовым

Ирина Врубель-Голубкина: Валя, как это все у тебя начиналось?

Валентин Хромов: После войны (Отечественной) возникло возбуждение некоторое. Учителя в школе стали преподавать литературу как-то уже по-другому, как в хрестоматии написано: «…после 12 года начался патриотический подъем, который окончился воспитанием декабристов». После 1945-го было определенное оживление, конечно, в особых условиях, зажатых, но все равно было. Открывались выставки. В Третьяковке в 1946 году висел Кандинский, как это ни странно. Но провисел он не больше года – потом началась ждановщина как соответствующая реакция на происходящее: слишком много себе позволяют. Тогда в Румянцевском музее был юношеский зал Ленинки. Я еще в школе учился, ходил в этот читальный зал, там встретил А. Сергеева, потом, когда я поступил в Иняз, он тоже там учился, и мы вспомнили об этой встрече. Вообще в Инязе был букет, там были самые лучшие ребята, которые не попали в другие вузы по каким-то причинам, те, кто хотел просто отдохнуть, пожить свободно, – менее всех идеологизированный институт из гуманитарных. Везде все-таки следили за идеологией, а здесь все тонуло в языке, в языковых конкурсах.

Я попал в Иняз из Института востоковедения. Первое, что я прочитал на доске объявлений, – это то, что конкурс на лучшего переводчика выиграл Андрей Сергеев, а на лучшего чтеца – Станислав Красовицкий. Красовицкий тогда был на втором курсе, а когда он закончил институт, его распределили в Радиокомитет, в отдел передач на заграницу. Но он явно там не подошел или сам ушел по каким-то причинам.

Чертков учился в Библиотечном институте, он был библиофил с самого детства, копался в Ленинке в архивах, в рукописях, делал выписки, знал всех поэтов. Но он ходил к нам в Иняз – там было интересно, читали стихи, была хорошая руководительница Клюева (поэтесса-однофамилица, о ней написал Сергеев в своих воспоминаниях, я их не читал, мне они на глаза не попадались, но все друзья сказали не читать их).

И.В. – Г.: Почему?

В.Х.: Может быть, там что-нибудь плохое обо мне?

И.В. – Г.: Нет, я читала, с тобой все в порядке.

В.Х.: Воспоминания Сергеева его близким друзьям резко не понравились, ну, Стасю, я понимаю, могут не понравиться даже очень хорошие воспоминания, если они в фривольном стиле написаны или там его секреты раскрыты.

И.В. – Г.: Но гробмановский «Левиафан» тебе понравился?

В.Х.: У Гробмана все правильно, мало того, он пытается дойти до точности, которая не нужна: такой-то пришел, такой-то ушел, он преувеличивает – это не воспоминания даже, а хроника.

И.В. – Г.: Ну, конечно же, это не воспоминания. Это ежедневные записи.

В.Х.: Это достоверно, как хроника, и ошибок там быть не может, так как записывалось каждый день. Там уже ни к чему не придерешься. Может, он кого-то пропустил и не передал беседу. Я всегда удивлялся, почему там почти нет Куклиса.

И.В. – Г.: С Куклисом мы почти не общались, да и как к художнику Миша к нему серьезно не относился.

В.Х.: Но это как фон, а вообще вся панорама охвачена, все очень достоверно, объективно.

И.В. – Г.: Как дальше развивалось твое общение?

В.Х.: Вот с такими людьми я встретился, и главное – с Леней Чертковым. Леня Чертков учил не как писать стихи, а как ориентироваться в литературе.

И.В. – Г.: В какой литературе? Что вы читали?

В.Х.: Есть большая разница между москвичами 50 – 60-х годов и ленинградцами. В Москве совершенно не было идолов среди писателей ХХ века, ни у Красовицкого, ни у Черткова, ни у Сергеева, ни у Шатрова. Шатров допускал негативные высказывания о Пастернаке, об Ахматовой, о ком угодно – это не значит, что он их не любил. Он написал на смерть Пастернака очень трогательные стихи и об Ахматовой тоже. Но люди вели себя в этом смысле очень свободно, без преклонения перед кем-либо. Были непререкаемые фигуры из прошлого, такие как Пушкин, Лермонтов, Батюшков, а из ХХ века – никаких кумиров. В Ленинграде же попробуй сказать что-то о Пастернаке, об Ахматовой, о Цветаевой, Мандельштаме – сразу прослывешь идиотом. Даже такой энциклопедист, как Чертков, который никогда никого не ругал в институте, тоже особенно никого не канонизировал. А вообще Леня Чертков – об этом ничего не известно, все ушло в могилу – написал столько злых и едких эпиграмм.

И.В. – Г.: И где они?

В.Х.: Дай Бог, чтобы это погибло. Я то, что помню, не люблю читать.

И.В. – Г.: Ну, прочти хоть одну.

В.Х.: У него были такие длинные пьесы, где он никого не щадил. Вот, например, пьеса идет и там:

Философ Гриша Померанец,Неподражаемый за…

Входит Померанец.

Вот, например, он описывает Волконского Андрея в пьесе «Компания»:

Но князь был не один —С ним маленький башкирин,Поэт столичный,Жалкий человек.

И.В. – Г.: За что же он так Гену Айги?

В.Х.: Догадываешься. И это попало к Айги, и он настолько разозлился, что потом 15–20 лет называл Черткова антисемитом. Может быть, он не знал, что Чертков – чистокровный еврей Леонид Натанович, в отличие от других нечистокровных. Я родителей его хорошо помню. У Красовицкого мать – совершенно русская баба, очень хорошая, добрая, а отец был такой маленький еврейчик, очень симпатичный и замечательный человек. Они жили в Зачатьевском переулке, напротив них был вытрезвитель, и отец после работы всегда останавливался у вытрезвителя и кричал милиционерам, которые тащили пьяных: «Голову держите!» Вот такой был редкий человек, замечательный.

Чертков умел расправиться с человеком полуфразой, одним словом, как бы случайно оброненным. Дальше в пьесе этот персонаж уже не упоминается.

Для всех московских поэтов не имена что-то значили, а собственно поэзия, фраза, слово, стих, а имена – кто? что? – на втором плане. И дураки вылезали невероятные. Вот кто-то начинает кого-то ругать, а Чертков: «Подожди, нет, у него есть хорошая строка». У Черткова была душа объективиста, энциклопедиста, которая везде замечала что-то хорошее. И он за одну фразу мог ценить поэта. Чертков любил ходить к поэтам и всех за собой таскал, только Красовицкого не мог никак вытащить. Тот или стеснялся, или не хотел. Чертков мне вбивал в голову: надо ходить не к поэту, который хорошо пишет, а к поэту, который интересно рассказывает, у которого можно что-то узнать. Например, Заболоцкий – поэт блестящий, но разговоры с ним были очень неинтересные. Даже Пастернака было очень трудно вытащить на разговор. Он говорил: «Ваши стихи гениальны», после этого человек понимал, что ему остается только ретироваться.

И.В. – Г.: Ты видел Пастернака?

В.Х.: Да, но у него не был. При случайных обстоятельствах, в Переделкине, я по улице шел по каким-то делам, и он идет. Я зашел к какому-то поэту, совершенному дураку, фамилии не помню, только помню, что он маленького роста. Смотрю – Пастернак заходит к нему с бутылкой коньяка, но я уже был в пальто, и мне неудобно было оставаться.

И.В. – Г.: А с Асеевым ты много общался?

В.Х.: С Асеевым можно было обо всем говорить, и он любил рассказывать о Хлебникове, Маяковском, о том же Пастернаке, о книгах. Неважно, какой он был поэт, для Черткова это был кладезь.

И.В. – Г.: Асеев читал ваши стихи?

В.Х.: У Асеева есть стихотворение о трех поэтах. Три поэта – это Чертков, Сергеев, Хромов. Одного он сравнивал с Баратынским, другого – с Тютчевым, третьего, кажется, с Державиным или еще с кем-то в этом роде.