Том 5. Рассказы и пьесы 1914-1915 - Леонид Андреев

Керженцев. Первый опыт!

Татьяна Николаевна. Да, первый опыт, и это видно. Как же вы, ваш герой хочет осуществить свой страшный замысел? Ведь, конечно, он умный злодей, который себя любит, и ему вовсе не хочется менять свою… удобную жизнь на каторгу и кандалы?

Керженцев. Несомненно! И я… то есть мой герой для этой цели притворяется сумасшедшим.

Татьяна Николаевна. Что?

Керженцев. Вы не понимаете? Убьет, а потом выздоровеет и вернется к своей… удобной жизни. Ну, как, дорогой критик?

Татьяна Николаевна. Как? Плохо до того, что… стыдно! Он хочет убить, он притворяется, и он же рассказывает — и кому? Жене! Плохо, неестественно, Антон Игнатьич!

Керженцев. А игра? Прекрасный критик мой, а игра? Или вы не видите, какие бешеные сокровища бешеной игры сокрыты здесь: самой жене говорить о том, что я хочу убить ее мужа, смотреть ей в глаза, улыбаться тихонько и говорить: а я хочу убить вашего мужа! И, говоря это, знать, что она не поверит… или поверит? И что когда она станет рассказывать об этом другим, ей также никто не поверит! Она будет плакать… или не будет? — а ей не поверят!

Татьяна Николаевна. А вдруг поверят?

Керженцев. Что вы: ведь только сумасшедшие рассказывают такие вещи… и слушают! Но какая игра — нет, вы подумайте серьезно, какая бешеная, острая, божественная игра! Конечно, для слабой головы это опасно, легко можно перейти грань и назад уже не вернуться, но для сильного и свободного ума? Послушайте, зачем писать рассказы, когда их можно делать! А? Не правда ли? Зачем писать? Какой простор для творческой, бесстрашной, воистину творческой мысли!

Татьяна Николаевна. Ваш герой доктор?

Керженцев. Герой — это я.

Татьяна Николаевна. Ну, все равно, вы. Он может незаметно отравить или привить какую-нибудь болезнь… Почему он так не хочет?

Керженцев. Но если я незаметно отравлю, то как же вы будете знать, что это сделал я?

Татьяна Николаевна. Но зачем же я должна знать это?

Керженцев молчит.

(Слегка топает ногой.) Зачем я должна это знать? Что вы говорите!

Керженцев молчит. Татьяна Николаевна отходит, потирает пальцами виски.

Керженцев. Вам нехорошо?

Татьяна Николаевна. Да. Нет. Голова что-то… О чем мы сейчас говорили? Как странно: о чем мы сейчас говорили? Как странно, я не совсем ясно помню, о чем мы сейчас говорили. О чем?

Керженцев молчит.

Антон Игнатьич!

Керженцев. Что?

Татьяна Николаевна. Как мы к этому пришли?

Керженцев. К чему?

Татьяна Николаевна. Я не знаю. Антон Игнатьич, голубчик, дорогой, не надо! Мне правда немного страшно. Не надо шутить! Вы такой милый, когда говорите со мной серьезно… и ведь вы же никогда так не шутили! Зачем теперь? Вы меня перестали уважать? Не надо! И вы не думайте, что я так уж счастлива… какое там! Мне с Алексеем очень трудно, это правда. И он сам вовсе не так счастлив, я же знаю!

Керженцев. Татьяна Николаевна, сегодня впервые за шесть лет мы говорим о прошлом, и я не знаю… Вы рассказали Алексею, что шесть лет тому назад я предложил вам руку и сердце и вы изволили отказаться — от того и от другого?

Татьяна Николаевна (смущаясь). Дорогой мой, но как же я могла… не рассказать, когда…

Керженцев. И он также жалел меня?

Татьяна Николаевна. Но неужто вы не верите в его благородство, Антон Игнатьич?

Керженцев. Я вас очень любил, Татьяна Николаевна.

Татьяна Николаевна (умоляя). Не надо!

Керженцев. Хорошо.

Татьяна Николаевна. Ведь вы же сильный! У вас огромная воля, Антон Игнатьич, если вы захотите, вы можете все… Ну… простите нас, простите меня!

Керженцев. Воля? Да.

Татьяна Николаевна. Зачем вы так смотрите — вы не хотите простить? Не можете? Боже мой, как это… ужасно! И кто же виноват, и какая же это жизнь, господи! (Тихо плачет.) И все надо бояться, то дети, то… Простите!

Молчание. Керженцев точно издали смотрит на Татьяну Николаевну — вдруг просветляется, меняет маску.

Керженцев. Татьяна Николаевна, голубчик, перестаньте, ну что вы! Я шутил.

Татьяна Николаевна (вздыхая и вытирая слезы). Вы не будете больше. Не надо.

Керженцев. Да, конечно! Понимаете: у меня сегодня умер мой Джайпур… и я… ну, расстроился, что ли. Взгляните на меня: вы видите, я уже улыбаюсь.

Татьяна Николаевна (взглянув и также улыбнувшись). Какой вы, Антон Игнатьич!

Керженцев. Чудак я, ну, чудак — мало ли чудаков, да еще каких! Дорогая моя, мы с вами старые друзья, сколько одной соли съели, я люблю вас, люблю милого, благородного Алексея — о произведениях его позвольте мне всегда говорить прямо…

Татьяна Николаевна. Ну конечно же это вопрос спорный!

Керженцев. Ну, вот и прекрасно. А милые детишки ваши? Вероятно, это чувство, общее для всех упорных холостяков, но ваших детей я считаю почти за своих. Ваш Игорь мой крестник…

Татьяна Николаевна. Вы милый, Антон Игнатьич, вы милый! — Кто это?

Постучавшись, входит горничная Саша.

Что вам, Саша, как вы меня испугали, боже мой! Дети?

Саша. Нет, дети спят. Вас барин просит к телефону, сейчас звонили-с.

Татьяна Николаевна. Что такое? Что с ним?

Саша. Да ничего, ей-богу. Они веселый, шутят.

Татьяна Николаевна. Я сейчас, простите, Антон Игнатьич. (От двери, ласково.) Милый!

Выходят обе. Керженцев ходит по комнате — суровый, озабоченный. Снова берет пресс-папье, осматривает его острые углы и взвешивает на руке. При входе Татьяны Николаевны быстро ставит его на место и делает приятное лицо.

Антон Игнатьич, едемте скорее!

Керженцев. Что случилось, дорогая?

Татьяна Николаевна. Нет, ничего. Милый! Так, не знаю. Алексей звонит из ресторана, там кто-то собрался, просит нас приехать. Весело. Едемте! Я переодеваться не стану — идем, милый.

Идут.

(Останавливается.) Какой вы послушный: идет себе и даже не спрашивает куда. Милый! Да… Антон Игнатьич, а когда вы были у психиатра?

Керженцев. Дней пять или шесть. Я был у Семенова, голубчик, он мой знакомый. Знающий человек.

Татьяна Николаевна. А!.. Это очень известный, кажется, это хорошо. Что же он вам сказал? Вы не обижайтесь, дорогой, но вы знаете, как я…

Керженцев. Ну что вы, дорогая! Семенов сказал, что пустяки, переутомление — пустяки. Мы долго с ним говорили, хороший старик. И такие лукавые глаза!

Татьяна Николаевна. Но переутомление есть? Бедненький вы мой, — переутомился. (Гладит его по руке.) Не надо, дорогой, отдохните, полечитесь…

Керженцев молча наклоняется и целует ей руку. Она со страхом сверху смотрит на его голову.

Антон Игнатьич! Вы не будете сегодня спорить с Алексеем?

Занавес

Действие второе

Картина третья

Кабинет Савелова. Шестой час вечера, перед обедом. В кабинете трое: Савелов, его жена и гость, приглашенный к обеду, писатель Федорович.

Татьяна Николаевна сидит на кончике дивана и умоляюще смотрит на мужа; Федорович неторопливо, заложив руки за спину, прохаживается по комнате; Савелов сидит на своем месте за столом и то откидывается на спинку кресла, то, опустив голову над столом, сердито рубит и ломает разрезальным ножом карандаш, спички.

Савелов. Да к черту, наконец, Керженцева! Поймите вы оба, и ты пойми это, Федорович, что Керженцев мне надоел как горькая редька! Ну и пусть болен, ну и пусть с ума сошел, ну и пусть опасен — ведь не могу же я думать только о Керженцеве. К черту! Послушай, Федорович, ты был на вчерашнем докладе в литературном обществе? Что интересного там говорили?

Федорович. Интересного мало. Так, больше препирались да ругались, я рано ушел.

Савелов. Меня ругали?

Федорович. Ругали, брат, и тебя. Они всех там ругают.

Татьяна Николаевна. Ну, послушай, Алеша, послушай, не раздражайся: Александр Николаевич просто хочет предупредить тебя относительно Керженцева… Нет-нет, постой, нельзя же быть таким упрямым. Ну, если ты мне не веришь и думаешь, что я преувеличиваю, то поверь Александру Николаевичу, он посторонний человек: Александр Николаевич, скажите, вы сами были на этом обеде и сами все видели?