Число зверя - Петр Проскурин

— Ну, Бога то, нашел?

Вера озадаченно промолчала, затем залилась смехом.

— Да зачем тебе знать, нашел или нет? Давай ка я баньку истоплю, вымою тебя, выскоблю до хруста…

— Зачем, говоришь? — остановил ее Сергей Романович, и в его лице проступила романтическая грусть, даже голос как то переменился, стал задумчивым и вопрошающим. — Ты вот думала когда нибудь, зачем человек на земле живет?

— Для любви, Сергуня, думать нечего, все до нас решено.

— Вот уж в чем я не уверен, так это в твоей бабьей философии, — усмехнулся он. — Нет, Вера, у человека другое предназначение на земле. Явиться из тумана, достичь своего солнца и сгореть в нем. Вот к чему стремится каждый истинный мужчина. Запомни и гордись…

— Что то больно мудрено для меня, — вздохнула она нетерпеливо. — Со мной вон уже сколько мужика не было, месяцев пять! После тебя никак не могу, не один набивался, не могу, и все… А ты.может, коньячку рюмочку?

Теперь и Сергей Романович коротко усмехнулся, польщенный и возбужденный ее явным нетерпением, придвинулся к ней, обнял, прижал к себе, и она, возбуждаясь от его властных и жадных рук, тяжело потянула его вниз, на толстый текинский ковер. А затем, придя в себя и несколько успокоившись, они долго вместе плескались в просторной ванне, но уже за столом, лениво и ублаготворенно вновь потягивая в меру терпкое вино, Сергей Романович как то, словно между прочим, обронил:

— Знаешь, Вер, ты сделай, чтобы мне встретиться с этим странником… так, незаметно как нибудь, как ты умеешь…

— Серьезно или шутишь? Ничего не пойму…

— Сам не знаю, — так же искренне ответил Сергей Романович. — Я ведь тоже по своему бродяжка — командировки, командировки, нынче здесь, завтра там, а без этого вроде и жизни нет, привык… Без дороги не могу. А если он, странник чудный, что то такое особое знает и мне скажет? Избавлюсь от своего зуда, и заживем с тобой припеваючи, буду клубничку растить, глядишь, дите проклюнется, знаешь, этакий белоголовый постреленок, глазенки быстрые, знай лепечет себе — мама, папа… а? Недурно, Вер? Ты вон еще какая молодка, кровь с перцем, такого себе парня отгрохаем или дочурку, ласковую ласковую шалунью, в косичках розовые бантики… а?

— Господи, — потянулась к нему Вера, припала к груди и неожиданно потрясенно и счастливо расплакалась, уткнувшись в широкую теплую грудь — терлась о нее щекой и носом и ревела.

Он поднял ее голову, взглянул в глаза.

— Ты чего, Вер?

— Ох, хочу, чтоб так было, — призналась она и разрыдалась с новой силой, а когда несколько успокоилась, подняла покрасневшие глаза, улыбнулась сквозь еще не просохшие слезы.

— Вер, да ей Богу…

— Ладно, врешь ты все… а это так, бабье, не отнимешь. Я и без того счастливая, Сергуня, ничего мне больше не надо, лишь бы ты был на белом свете и чтобы я всегда это знала. — Она подняла голову, вновь заставив себя улыбнуться. — А того, что ты наговорил, ничего не будет…

— Будет! — заупрямился Сергей Романович, и в его голосе прорезалось нечто незнакомое и далекое. — Захочу, и будет.

Она потянулась к бокалу с вином, возражать больше было нельзя, она слишком хорошо его знала.

— Ну, ладно, как знаешь, Сергуня. Вот только к этому страннику ходить не надо, говорят, он стал провидцем, насквозь человека видит и всю его судьбу наперед знает. Зачем? Страшно.

С бережной улыбкой поглаживая ее плечи, Сергей Романович в то же время властно отстранил ее от себя, и она поняла, что все ее слова и уговоры будут напрасны; может быть, она и любила его за эту его непонятную силу, подчиняющую себе без слов, и за эту свою сладкую бабью покорность. Ей сейчас уже и говорить больше не хотелось, только быть с ним рядом, глядеть на него и не терять ни одной секунды этого счастья — ведь она прекрасно знала, что оно долго не продлится и в любую минуту может оборваться. Так уже случалось не раз. Но и спать не хотелось, и она стала рассказывать о последних дачных пересудах, о том, что знаменитая певица Зыбкина, лет десять назад купившая у них в поселке дачу, расширила ее, надстроила второй этаж и превратила его в концертный зал, ей даже лифт соорудили — подниматься на второй этаж.

Сергей Романович одобрительно сощурился.

— Размах… Живут люди! Откуда такие деньги?

— Да что ты, Сергуня, — поспешила порадовать его хозяйка. — Да у нее шуры муры с самим Косыгиным.

— Вот чепуха, — подзадоривающе усмехнулся Сергей Романович, слегка хмурясь. — Так уж и с самим Косыгиным… А может, и с самим Леонидом Ильичом?

— Ничего особенного, старичку тоже хочется погреться. Баба то вон какая роскошная, грузины на ее концертах только одно просят: ты, Дуня, говорят, не пой, не можешь больше — и не надо, ты, говорят, только ходы, ходы, туда обратно ходы. Дай только полюбоваться, как ты ходыть будышь… Вот уж повезло бабе, голосище Бог отвалил — орган. И ничего тебе больше не надо. Ходи себе да ходи туда обратно. Говорят, на свои концерты она одних бриллиантов цепляет на себя миллиона на полтора. А шуба? Голубой соболь — весь переливается. Я как то раз увидела, идет по поселку…

— Вера, — остановил ее Сергей Романович. — Голубого соболя не существует в природе, уж я-то знаю.

— Для таких, как она, все существует, — не согласилась Вера и даже обиделась. — По специальному правительственному заданию такого зверя вывели в инкубаторе. Долго ли…

Они взглянули друг на друга и засмеялись.

И уже на следующей неделе, сбегав к подруге Анастасии на разведку, Вера привела к ней вечером Сергея Романовича, предупредив его, что отыскавшийся получокнутый старший брат подруги болеет, но собирается и готовится в новые странствия и может совсем не выйти к ужину, так и просидит в своей боковушке, где он зарылся в старинные церковные книги, непрерывно что то пишет, а затем сжигает в камине в столовой. И ни с кем, даже с родной сестричкой, почти не общается, и, пожалуй, лучше не ходить. Но Сергей Романович уже загорелся каким то своим особым интересом, и в условленный час они были у Анастасии, молодой, приятной и сразу расположившей Сергея Романовича к себе женщины, отличавшейся от своей шумной и говорливой подруги какой то грустинкой. Она и смотрела, и двигалась, и слушала, и даже разговаривала все с той же одинаковой, как бы слегка извиняющейся, рассеянной полуулыбкой — от этого в ней проступало много детского и беспомощного.

2

Сергей Романович принес темно багровую — специально смотался в Москву на грузинский рынок — и устрашающей величины самаркандскую дыню, кроме того, лично хозяйке розы и флакон дорогих французских духов. И Анастасия, беспомощно подняв на него прозрачные глаза, окончательно смутилась и потерялась.

— Зачем же? Это я не могу взять, — слабо запротестовала она. — Так дорого… нет, нет… Как же так? Вера…

— Ну, Тася, не будь ты ребенком, не разорится! — заулыбалась, тормоша и целуя подругу, Вера. — Не обеднеет наш Сергей Романович, ему только приятно будет. Ты знаешь, что он мне подарил? — Она быстро, все с той же радостной улыбкой шепнула на ухо Анастасии что то о восьми с половиною каратах. У той еще больше округлились глаза, и она, еле скрывая свое истинное отношение к услышанному, стала извиняться, что сегодня у нее к ужину лишь пельмени да овощи, даже вина не смогла купить, некогда было до палатки добежать.

— И не надо, — беспечно отозвалась Вера. — Сергей Романович вина не пьет, уважает что покрепче, а нам с тобой есть, прихватила с собой бутылочку грузинской «хванчкарушки» — нам хватит. С дынею — прелесть! Да я на стол сразу и поставлю, — сказала она, оглядываясь на свою сумку, брошенную у двери. — Сергуня, достань, пожалуйста…

— С удовольствием, — с готовностью кивнул Сергей Романович, достал вино и коньяк из сумки, поставил на стол и, оглядывая его нехитрое убранство, как всякий здоровый молодой оптимист, потирая с удовольствием руки, улыбнулся каким то своим мыслям, в то же время не упуская из виду и хозяйку, бережно подрезавшую стебли роз, прежде чем поставить их в вазу.

Анастасия понравилась ему сразу, да и полузапущенный, начинавший приходить в упадок дом тоже, картины на стенах гостиной в темных старых рамах усиливали впечатление тишины и оторванности от шумного, неспокойного мира, и ему совсем некстати вспомнилось нечто далекое и нежное, собственное детство. Вот такая же старая дача, умирающий дед, его понимающие глаза и напутственные слова о какой то непонятной обязанности каждого родившегося не профукать жизнь. «Сереженька, слышишь, ты уже не ребенок, ты уже на девочек начинаешь поглядывать, — почти физически ясно прозвучало в ушах Сергея Романовича. — Ты смотри, обязательно иди в университет, тебя примут, у тебя отец и дед заслуженные перед отечеством… ты все наше продолжить обязан…»

«Ну вот — обязан… Почему я был обязан? — подумал Сергей Романович, словно обращаясь к кому то незримому, но явно присутствующему рядом. — И что такое отечество? Ну, был и университет, был даже диплом, была и какая то обвальная страсть, чего не наблюдалось, судя по свидетельствам живых, ни у деда, ни у отца, и все рухнуло. Что такое отечество? Товарищ Хрущев и товарищ Брежнев? Кому они товарищи — уж не ему ли самому? Или отечество вот эти милые, тоскующие по своему простому бабьему счастью женщины? Да и с какой стати лезет в голову подобная дребедень? Что случилось? Что за незапланированный душевный стриптиз?»