Афганистон - Дмитрий Бабкин

Это взбодрило. Два часа караула провел в поисках поломки, иногда оглядываясь вокруг. Хрен там. Перебило что ль где, пулей, какой, аль тот угол виноват. Я что ль виноват, с тем духом… И не повоюешь теперь полноценно, дальше — нецензурно разговаривал с собой. Замена — Корнеев.

— Витя, полный писец. Нихрена, Е………, Б………, П……, НАХ…, не работает. Как бошка? Ладно, залазь, крутить вручную — здесь. Это вверх-вниз, это влево-вправо. Пулеметом знаешь как, если вдруг курок на крутилке, вот он, тоже не сработает? Ну, гляди — на заднице у него такая херня — в виде полусердца, гы, он заряжен, если что, дави на эту хрень. Всё, давай.

Подняв голову с каски, наутро, первое, что увидел — проехавший мимо БТР с Арутюновым. Сержант из первого взвода, армянин из Баку, был ранен. В руку. Легко. И, остался — не поехал в госпиталь. Отказался, перевязанный. Герой! Тут же стал кандидатом в члены, замполит батальона, шугаясь, лично вылез из своей машины — сказать.

Хотя, в боевом плане этот жест никакого значения не имел. В батальоне убит был только Осташко — тем, первым выстрелом, были раненные и ушибленные, но, немного. Если вспомнить вчерашнее — потери никакие. Дубин вечером, поливая окна из пулемета, когда уже надоело это делать, и появилась возможность соображать, думал, что положили тут немало. Ан, нет. Метель спасла, похоже. Ураган тот не дал моджахедам организовать еще более крутой отпор.

Все встали.

Что дальше?

Собрали бронежилеты, свернули тент. Каски покидали в машину — под ноги.

Что дальше?

Что дальше?

Ничего. Ждем. Подвезли завтрак.

Седьмая рота дернулась куда-то. На что-то нарвались. Постреляли — вернулись.

Бригада вдалеке тоже лезла в дыры. Наверное, это они называли «разведка боем». Эти, стратеги. Все уже было понятно. Нас окунули рылом в дерьмо. И армия и духи — совместно. Одну бригаду — да на Бараки…

Подвезли обед.

Подвезли боекомплект. Хоть пушка теперь не бесполезна. Набрал гранат полную башню.

Начальство чё та суетилось — передвигалось на своих машинах. Мы как стояли, так и стоим.

Подвезли ужин.

Опять та же ночёвка. Достали спальные принадлежности — тент, бронежилеты, каски, плащ-палатки.

Подъем — ни свет, ни заря.

Поехали.

Назад. План провалился. Снова двигаем на Кабул.

10 афганей поменял на три жвачки у бачи в Майданшахре на выезде. Кабул обогнули, на сей раз по окраинам. Стратеги хреновы. Кинули бригаду в дерьмо. Бараки взять — бригадой?! С Царандоем, правда. Да что с него взять, убогого.

Проехали мимо инфекции, мимо кабульского аэродрома, вышли на дорогу.

Вот уже Мухамед-Ага. Зелёнка пошла.

Началось.

Обстреливали без перерыва. Они издевались. Дима вылез из башни — он сел наводчиком: как стрелять?

— Чуть выше.

— Ага.

— Пушку подыми!

— Ага.

Прицел сдох. Из автомата — говно. Хорош АКС, но, поди — достреляйся. Так, смешно. Все палят, конечно, но больше для массовости. В зеленку палим, в ответ.

Чё встали?

Мины.

Мины уже не убирали. Только обозначали. Их было так много, как никогда. Вот из-под правой гусеницы вылезла итальянка, вот другая — из-под левой. Чё та рвануло впереди.

Колонна шла как не домой. Духи обкладывали отовсюду — только что издалека, прикалывались.

Встречали.

Вот уже ориентир Школа. Разрушенное, двухэтижное здание. Дома?

Дома.

Вон он дом, километров десять осталось. Уже стемнело — зима.

Башня танка — ещё ориентир. Башня разорванного на куски танка.

Почти приехали.

Опять.

Опять.

Да они ох…ли!

О, батальон уже виден.

Приехали.

Фу.

Перевернулся. В койке. Ночь. Темно. Проснулся — всё тихо. Тихое звездное небо в окне. Модуль спит. Инфекция спит. Спит Кабул.

Зима. Зима прошла.

Скоро обратно — в батальон.

Сколько еще?

Эпизод двадцать девятый: Я не врал

Дубин, и один спецназовец из Джелалабада, возвращались после тифа из Инфекции в свои части. Спецназовец, соответственно, в Джелалабад, Дубин в Гардез и, потом в свой Баракибарак, провинция Логар, с колонной. Добираться обоим предстояло на вертушках, поэтому шли на сборный пункт кабульского аэродрома. Там расстояние от Инфекции было невелико — километров 7–8, правда, когда Дубина с тифом привезли туда, и отправили пешком в ту же Инфекцию, он в неё дошел, но как не умер, удивлялся потом долго.

Медсестру по кличке БТР он тогда долго убеждал, уже лёжа в постели в модуле, что умирает, пока она, гадина, не дала димедрол, и он не упал в забвении на сутки. Медсестра оказалась хорошим человеком, потом, но тогда он думал, что ангел смерти может выглядеть и так. Грузно.

Дошли до сберпункта на аэродроме, а у Дубина всю дорогу вызывала странное ощущение форма спецназовца: полуботинки, штаны — х/б и парадная рубашка с короткими рукавами, ну, и панама, соответственно. Не по Уставу, понимаешь. Но Дубину-то этот Устав по-х… Так подумалось: хорошая форма для жары.

Зарегистрировались на свои вертолеты, в ожидании разложили еду.

Но тут из марева жары на сберпункт входит группа высших офицеров — полковников и полуполковников. Человек тридцать.

Инспекция… мать.

Главный полковник этой стаи видит приятеля Дубина, звали его Лёхой — в парадной рубашке с обрезанными рукавами, и бросается на него аки лев! Срывает с него рубашку и в исступлении рвет об колючую проволоку, окружающую сберпункт. И кричит: «Гауптвахта! Это что! Кто позволил!» И прочее, нецензурно больше.

Леха, заикаясь, пытается объяснять:

— Я из батальона спецназа в Джелалабаде, это самое жаркое место в Афгане, поэтому наш комбат разрешил такую форму для нас и утвердил это в Штабе Армии. Попал в таком виде в Кабул прямо с боевых, по болезни…

— Молчать! Расстреляю!!!

И прочее: «Я Начвещь Армии! Какой, на…, комбат, на…! Это Советская Армия. Или что!!!»

Леха: «Товарищ полковник! Так что мне делать? Без одежды».

Начвещь: «Вон грузится самолет с использованным обмундированием. Иди туда и скажи, что Начвещь Армии распорядился, чтобы тебя одели».

Страсти утихли, и как комиссия исчезла, Дубин не заметил. Начвещь растворился в мареве, откуда и возник.

Появились вертушки. Из Джелалабада. Вертушки привезли Груз. Груз 200. Их долго выгружали. Салоны были все в крови. Трупы солдат уже полуразложились. Они лежали в жаре более трех суток, пока подоспела подмога. Это была засада, которая попала в засаду сама. У первого выгруженного трупа весь ливер был наружу. Живот был распорот и кишки…

И запах говядины. Жара.

Стало плохо. В жаре.

Дубину приходилось выносить раненных, сам чуть не был убит, и эти пули. Пули свистят, пули. Экая мразь. И артобстрел. Своих…

Эти трупы были одеты как Леха.

Он говорит:

— Это наши молодые. И черпаки. Я их узнаю. Видишь: они в таких же рубашках. Я не врал.

Эпизод тридцатый: Золотое будущее

Два замкомбата.

Костенко и Синкевич не совпали во времени. Первого перевели в кандагарскую бригаду, второй был его сменщиком из брестской.

Судьба…

Нет не судьба, не она выбирала, они сами выбрали свою судьбу.

Капитан Костенко.

Костя из нашего взвода однажды стал его, ну, телохранителем, что ли. Два человека нашли друг друга. Поэтому что-то рассказывал, поэтому что-то знаю.

Вот, сам не знаю, герои или изуверы были оба. Оба определения…

Нельзя отделить. Друг от друга и от них обоих.

Костенко потерял в Афгане троих друзей. И поклялся за каждого забрать по сто голов духов.

Он не светился в батальоне, редко присутствовал на построениях и участвовал в разводах. Похоже, и комбат чувствовал в нём силу, которая сильнее его власти.

Он только ходил на работу. Он давил гусеницами пленных духов, взятых на месте с оружием, он их мучил током, и убивал, он выжигал огнемётами кяризы, он был первым в каждом бою, чаще, даже без своей группы, просто с тремя солдатами, Костей, и такими же, как Костя, с тремя Костями, набранными со всего батальона. При этом он не забывал обязанностей, один из Костей был связистом, командовал грамотно и даже весело. Мы, солдаты, на него полагались вполне. Он был хороший командир, ведь комбат, в отличие от первого командира батальона, когда вводили войска, и который стал Героем Советского Союза[8], ведь комбат редко выходил на работу. В этом не осуждение, а констатация, Костенко заменял в бою пятерых командиров и двадцать пять солдат. Или, там, тридцать со своими Костями.

Тогда, при Костенке, тактика выжженной земли перед проходом колонн не считалась преступлением, и колонны проходили, и своих убитых мы считали на единицы.