Безумный магазинчик - Волкова Ирина Борисовна

Согласно инструкциям ГПУ, НКВД и МВД, татуировки антисоветского характера подлежали уничтожению. О пластической хирургии в советских лагерях не могло быть и речи. Зубной врач бормашиной сдирал с заключенного кожу вместе с нательной компрой, татуировки выжигали раскаленным железом, но железо и бормашины не могли уничтожить черную, как втираемая в наколки сажа, ненависть к советскому строю, к погонам, к власти, к трусливым и подлым доносчикам и покорным, как стадо баранов, обывателям. От этих людей пошло поколение бандитов.

Блатная жизнь и лагерные будни в общественном сознании были пронизаны романтизмом и сентиментальностью. Ни в одной стране мира профессиональные уголовники не были столь привлекательны для общества, как в СССР. Ни в одной стране мира люди не пускали слезу под блатные песни, не раскупали, как горячие пирожки, кассеты лагерного песенного фольклора, да и вообще такой жанр в других странах в принципе отсутствовал.

Романтизируя блатную жизнь, народ выражал внутренний протест против коммунистической диктатуры, и само понятие «уголовник» стало весьма расплывчатым после того, как рабочая, военная и интеллектуальная элита страны была брошена за колючую проволоку, превратившись в изменников родины, предателей и уголовников. Честные люди сидели за колючей проволокой и вкалывали на лесоповале, в то время как палачи и доносчики оставались на свободе.

Синяевская мафия подняла голову при Хрущеве и расцвела пышным маковым цветом в застойно-болотный Брежневский период. В силу специфики советского государства, в те времена мафия ездила на скромных голубых «волгах», а не на «мерседесах» и «кадиллаках», а «ликвидации» канали под несчастный случай и проходили тихо, «без пыли и без шума».

Преступления совершались по большей части в сфере экономики, и суммы, которыми ворочали советские «теневики», не уступали доходам послеперестроечных братков в кожаных куртках и новых русских в малиновых пиджаках.

Синяевские менты несмотря на то, что носили погоны, в глубине души не забывали, почему именно они их носят. Они ишачили на лживое прогнившее государство, произнося красивые слова о долге, чести и достоинстве, о выпавшем им счастье жить в самой прекрасной и справедливой стране, а потом напивались и блевали от отвращения к самим себе и ко лжи, которой была пропитана их жизнь. Они брали взятки от мафии и закрывали глаза на экономические и уголовные преступления, на коррупцию насквозь прогнившего чиновничьего аппарата.

Дети синяевских ментов росли, не зная об ужасах, через которые пришлось пройти поколению их дедов, а если и слышали об этом, Сталинские лагеря были для них столь же далеки, нереальны и чужеродны, как кровавые представления, разыгрывавшиеся две тысячи лет назад на аренах Древнего Рима. В новом поколении не было инстинктивного животного страха перед погонами, у них не сжимался спазматическим ужасом желудок от ночного стука в дверь. Они не хотели служить, прячась за тканью мундира, они хотели владеть миром.

В одиннадцать лет сын синяевского мента Глеб Бычков начал заниматься боксом.

В тринадцать лет у него был нокаутирующий удар, которым он мог свалить с ног взрослого спортсмена.

В пятнадцать лет Глеб стал полноправным членом синяевской мафии. Он выбивал деньги из должников и выполнял другие поручения боссов в первую очередь связанные с применением физического насилия.

В девятнадцать лет его арестовали.

Дважды ему удавалось бежать. Второй раз Глеб сбежал прямо из зала суда. Пока менты стояли на ушах, матеря друг друга и гадая, где его искать, Бык спокойно сходил в ближайший магазин, купил пива и сигарет, а потом вернулся обратно в суд. Он не хотел прятаться всю свою жизнь. Глеб решил отсидеть, но сделать это на своих условиях.

Прокурор запросил семь лет строгого режима, но папа-мент по своим МУРовским каналам дал взятку судье, и Глеб отделался тремя с половиной годами.

На зоне Бычкова пытались опустить, но он дрался насмерть, из последних сил. Блатные били его каждый день, и каждый день он что-нибудь кому-нибудь ломал, пока, наконец от него не отстали.

Глеб так ослабел от побоев, что не мог поднять бензопилу на лесоповале. Его перевели на сучки, но долгое время ему было трудно даже махать топором.

В тюрьме характер Бычкова закаменел и выковался окончательно. Он понял, что не хочет никем командовать, но и никому не позволит командовать собой. Именно поэтому, вернувшись из зоны, Бык решил частично отойти от синяевской мафии и начать зарабатывать деньги относительно безопасными путями. Так Глеб устроился продавцом в ТОО «Лотос».

В то же время порвать старые связи Бычков не мог, да и не хотел. Ему нравился риск, нравилось чувствовать свою силу, мощь своей организации. Работая на мафию по совместительству, он приторговывал оружием, ездил на стрелки, проворачивал кое-какие операции и даже возглавлял собственную бригаду – своеобразный мафиозный отряд быстрого реагирования.

Через год после выхода из тюрьмы Глеб купил небольшой домик в Рузаевке, женился на симпатичной белокурой продавщице магазинчика № 666, завел сенбернара-эпилептика по кличке Маузер и зажил счастливой, интересной и наполненной жизнью.

Старший оперуполномоченный Червячук с раздражением захлопнула тоненькую папку с материалами дела Богдана Пасюка. Фотографий в деле не было. Фотолаборатория, как всегда, в своем амплуа. Не пройдет и года, как они наконец проявят пленку, а то и сподобятся напечатать снимки. Ну почему в этой стране такой бардак?

Задав себе этот риторический вопрос, Марина Александровна расстроилась еще больше. Она во всем любила ясность, порядок и полноту информации. С тем фактом, что в России вообще и в УВД, в частности, порядка нет, никогда не было, и в принципе быть не может, она так и не пожелала смириться. Червячук относилась к породе людей, желающих изменить мир.

Мир, невзирая на все их усилия, продолжал вести себя как прыщавый малолетний правонарушитель, упорно не желая меняться и втискиваться в образцово-правильные рамки. Это раздражало, озлобляло и разочаровывало, и со временем пламенные борцы за торжество порядка и справедливости превращались в желчных и унылых потрепанных жизнью мизантропов.

Червячук посмотрела на часы. Она плохо себя чувствовала, и это нервировало ее. Ноги гудели, ныл позвоночник, затылок заливала тяжелая вязкая боль. Утро Марина Александровна провела в Рузаевке, изучая место преступления. Убили генерала Красномырдикова. Сбор информации, допросы свидетелей. Обычная рабочая рутина.

Богдан Пасюк проходил по другому делу об убийстве, и это дело требовалось закрыть как можно скорее. Привести к ней на допрос Удмурта должны были пять минут назад. И где же, спрашивается, Пасюк? Разве можно работать в таких условия?

Убивая время, Марина Александровна подошла к зеркальной дверце шкафа и, выпятив губы, подправила их контур темной вишнево-коричневой помадой. Она не любила краситься, но губы были слишком вялыми, бесцветными и невыразительными. Помада придавала ее мужеподобному облику намек на присутствие в ней женского начала.

Червячук равнодушно оглядела отражающееся в зеркальном стекле грушевидное лицо с толстыми, начинающими обвисать щеками. Синеватые мешки под глазами, морщины, начинающие седеть темно-каштановые волосы туго стянуты на затылке в конский хвост. Тяжелая роговая оправа очков придает лицу совиное выражение. Напоминающее школьную форму советских времен льняное темно-коричневое платье обтягивает грузное, лишенное талии тело. Сутулые плечи, выпирающий живот, покрытые сеточкой варикозных вен, тяжелые и толстые, как деревянные сваи, ноги обуты в грубые коричневые ботинки на низком каблуке. Жуть! Прямо злодейка-учительница из кошмарных снов старшеклассника. А ведь ей всего тридцать шесть, возраст самого женского расцвета. Тридцать шесть, а выглядит на все сорок пять. Почему?

«Я такая, какая я есть, – подумала Марина Александровна. – И я нравлюсь себе такой, какая я есть. Я обладаю ярко выраженными аналитическими способностями. Я умна, порядочна, честна и трудолюбива. Я приношу людям пользу своей тяжелой и грязной, но такой необходимой работой. Я вполне довольна собой, а те, кого я не устраиваю, могут идти к черту».