Аэропорт - Сергей Лойко

ГЛАВА IX.

"ДНIПРО"

Нас беспокоит судьба наших соотечественников [ред. — в Крыму]... но это совсем не значит, что мы собираемся махать шашкой и вводить куда-то войска. это полная ерунда, ничего подобного нет и быть не может.

Владимир путин в ответ на вопрос Los Angeles Times19 ДЕКАБРЯ 2013 Г.

Они расстались в тот трагический день 20 февраля так же быстро, как и встретились. Алексей до утра снимал все, что происходило на Майдане и в центре Киева. Ника продолжала оказывать помощь раненым в импровизированном пункте «скорой помощи» на первом этаже гостиницы «Украина». Морг за белой занавеской пополнялся все новыми и новыми убитыми.

Стрельба прекратилась. Наступило тревожное затишье. Ни «Беркута», ни Внутренних войск, ни так называемых «титушек» — молодых спортивных людей в штатском, которые на самом деле были вооруженными агентами спецслужб, — ни на Майдане, ни вокруг него больше не наблюдалось. Дым от пылающих покрышек на баррикадах Майдана, Институтской и Грушевского продолжал заслонять небо от города, приближая конец и без того короткого дня.

Алексей знал по опыту и симптомам, что у него сломано ребро. Лечить бесполезно. Нужно пережить. Не первый раз. Он позаимствовал у парня в казацком костюме нож и выковырял им из бронежилета снайперскую пулю калибра 7,62 мм. Снял жилет, расстегнул куртку, поднял руку, убедился, что большого кровоизлияния нет, снова оделся и продолжил работу. Он понимал, что война в Киеве закончилась. Задачей снайперов было создать панику, которой должны были воспользоваться силовые структуры для окончательной зачистки Майдана. Что‑то не сложилось в их плане, что‑то пошло не так. Пусть с этим разбираются эксперты и политики. Главное, что удалось избежать бойни, к которой он уже с тревогой готовился, как только прозвучали первые выстрелы.

Алексей уже передал главные свои фотографии дня — побоище на Европейской, расстрел на Институтской и фото отца погибшего парня с пробитой голубой каской в руке, которое и попало на первую полосу. У Януковича после сегодняшнего кровопролития больше не было шансов остаться у власти. Революция, так или иначе, победила и, похоже, малой кровью. Он понял, что в этот вечер «интересной» съемки больше не будет, как ни цинично это могло звучать, даже произнесенное про себя, и отправился в свой уже почти родной «Днiпро». Главный вход все еще был закрыт, а войти и выйти можно было через боковую дверь и через «Английский бар».

В холле было темно, прохладно и пусто. В углу у бокового входа, как ни в чем не бывало, восседал на своем высоком и широком деревянном рабочем троне местный чистильщик обуви, здоровенный лоснящийся, как его гуталин, настоящий афроукраинец в ливрее. Его все знали под именем Дядя Том — живая и, пожалуй, единственная достопримечательность загнивающей гостиницы.

Дядя Том забавно, с каким‑то непонятным акцентом, говорил на украинском. По-английски он не говорил вообще и даже не понимал его.

Дядя Том предложил почистить Алексею его вечные турботинки L.L.Bean, которые тот неизменно надевал на войну, независимо от страны, ландшафта, погоды, температуры и климата. Каждый год Алексей заказывал новую пару, идентичную предыдущей. Казалось, что последние двадцать лет все свои войны снимал в одних и тех же ботинках. Алексей согласился, но скорее, чтобы сделать Дяде Тому приятное. И в то же время перевести дух и собраться с мыслями.

День выдался напряженно-кровавым. Но мысли Алексея не хотели задерживаться на человеческих трагедиях, свидетелем которых он был по роду службы. В своей жизни он видел вещи и пострашнее. Мысли возвращали его в одну и ту же точку, где он лежал на холодном и грязном асфальте, заслонив своим телом Нику, и смотрел ей в глаза.

Он и раньше заглядывал в ее глаза устричного цвета, но сейчас все было по-другому. Она не удивилась, когда он сшиб ее с ног и спас от пули снайпера, которая могла стать для нее роковой и теперь покоилась в кармане его брюк. Он снова и снова вспоминал, как она, не отрываясь, смотрела на него, как впервые за время их знакомства обратилась к нему на «ты», как притянула его к себе, так что их лица коснулись друг друга, и тепло ее щеки словно обожгло его. Он готов был лежать так вечно.

Вдруг Алексей с удивлением, смешанным со стыдом, осознал, что безумно хочет ее как женщину. Он словно начисто забыл, что у него была другая жизнь, была его любимая и любящая жена, его семья, его работа, пламя баррикад, кровь и смерть вокруг.

Дядя Том между тем рассказывал какой‑то, наверное, смешной украинский анекдот про москалей, которые улетели в космос, «уси»[76]. Алексей слушал его вполуха. Он словно стал невесомым, поднялся над троном Дяди Тома, паря в сумерках безлюдного гостиничного холла, пока тот усердно чистил ботинки, слетевшие с его невесомых ног. Наконец бесконечный миг кончился так же быстро, как кончается все бесконечное — первый глоток холодного пива в жару, безоблачное деревенское детство, первое свидание, первый поцелуй, первая любовь, первая и последняя жизнь.

Алексей спустился из‑под подернутого паутиной потолка на пол, щедро расплатился с благодарно кивающим большой черной головой персонажем Гарриет Бичер Стоун. Поднялся на обшарпанном, лязгающем, скрипящем и дергающемся лифте на свой одиннадцатый VIP-этаж, один из двух этажей во всем отеле, где все еще было отопление, теплая вода и, о чудо из чудес, Wi‑Fi, который работал время от времени исправно и быстро, — если повезет. Особенно если выйти из номера и сесть на пол спиной к стене рядом с дверью лифта.

Алексею повезло. Он отправил Ксюше письмо по имейлу, в котором деловито сообщил, что все SNAFU, что на американском военном сленге времен Вьетнама означало — Situation Normal All Fucked Up[77]. Написал, что любит ее, скучает и скоро приедет. Потом послал в свою фоторедакцию несколько дополнительных back‑up снимков и только после этого понял, что ничего не ел целый день. Открыл мини-бар и одним глотком осушил двухсотграммовую бутылочку виски Jameson. В холодильнике не было морозильника и, соответственно, льда, но виски и так было холодное настолько, что моментально согрело и расслабило все его ноющее и усталое тело.

В полночь позвонила Ника и поблагодарила его за то, что он спас ей жизнь:

— Я рассказала про все Степану. Вот он здесь, рядом. Он тоже благодарит вас. Вы настоящий герой.

Лучше бы она не звонила. Он вполне мог обойтись и «без кузнеца».

Каждый следующий день недели приближал его к неминуемому отъезду. Злодей Янукович бежал, как и все его клевреты разной степени кровавости и одинаковой степени коррумпированности. Его карманный парламент тоже почти весь был в бегах. Костры погасли, баррикады разбирали. Ликования особого не было. Никто даже из самых-пресамых идеалистов-революционеров не ожидал такого оптимистического развития событий. Власть просто грохнулась им в руки, и они, похоже, не знали толком, что с ней делать.

Так, в суете гаснущей победы революции, проходила неделя, и где‑то в середине нее Алексей понял, что ему пора возвращаться. Позвонил в редакцию, получил «добро» и взял билет до Далласа через Франкфурт на 27 февраля. Он больше не терзал себя обвинениями в грехах, которых он не совершил и уже, похоже, не совершит. Бог миловал, как говорится.

Утром Алексей купил какие‑то сувениры для всей семьи, копченое сало и ароматную колбасу на Бессарабском рынке, горилку[78] в соседнем магазине. Вернулся в отель и больше уже не выходил из номера. Упаковал чемодан, улегся на кровать в одежде и просто лежал, глядя в потолок.

Внешне он был абсолютно спокоен, словно дремал, закрыв глаза. Но внутри его бесновался девятый вал Айвазовского. Когда он открывал глаза, на него накатывалась степная ночь Куинджи, возвращая его назад, в море внутри...

Никогда еще он не испытывал такого смятения, такой растерянности, такого соблазна. Позвонить ей. Он начинал набирать ее номер и бросал телефон на постель рядом с собой, через несколько минут поднимал его, но так и не мог набрать номер до конца.

Наконец, телефон зазвонил сам. Он быстро схватил трубку, — первый гудок даже не успел закончиться, — и услышал теплый, родной и любимый голос.

— Милый, я так соскучилась, — тихо и нежно, словно сквозь слезы, говорила Ксюша. — У меня какое‑то тревожное чувство. Места себе не нахожу. Не могу поверить, что скоро увижу тебя, Алешенька. У меня все внутри дрожит. У тебя все в порядке?

— В полном, — ответил он ровным, спокойным, ласковым голосом. — Все отлично. Я уже чемодан упаковал. Купил вам всем всякой ерунды. Ребята будут рады.

— Ну, слава Богу! А то ни с того ни с сего волноваться стала. У вас ведь не стреляют уже?

— Нет, конечно. Скука дикая. Room Service тоже ненавязчивый совсем. Девочек больше не предлагают.