На Афон - Борис Константинович Зайцев

твои жалкие башмаченки обращу в зеркало, где отразится великая наша Эллада! Ставь же левую ногу мне на подножку. И он мечтает уже о двух драхмах (а может быть – ведь иностранец, с голубым гидом в руке! – вдруг да даст три?).

Счастье неверно. Я прохожу беспощадно. Со стен домов, внешним кольцом оцепляющих площадь, глядят на меня вывески – одна за другой почти в том же порядке, как сидят чистильщики: фармакийон[236], еще фармакийон, вновь фармакийон! Не удивляюсь. Твердо знаю, что наш город первый в мире по числу аптек и чистильщиков обуви.

Длинная прямая улица, упирающаяся в Акрополь, проводит чрез базар. Чего тут только нет! Можно купить лампу и брюки, сластей, салату, актопадов [sic!] и статуэтку. По бокам, в грязных кафе, сидят бесконечные греки, иногда важный турок курит кальян из бесконечной трубки, побулькивая водой. Взгляд его безучастен, беспристрастен… вот он, тоже, Восток! Рядом мальчишка, обвит, как пулеметною лентой, длиннейшею связкой чесночных головок. Чудный фрукт! Его ели в огромном количестве и Платон и Сократ, все Демосфены, прежде чем выходить ораторствовать, наедались его до искр в глазах – ибо чеснок возбуждает ум и очищает тело. Древние знали жизнь. У Аристофана рассказано много добрых вещей о чесноке.

Улица, конечно, сплошь занята шныряющими и прислушивающимися – непроходимая толчея людей. Пахнет иногда жареным кофе, иногда тем же чесноком, или козлятиной, иногда шашлыком, тут же в подворотне и вертят его на вертеле над раскаленными углями.

Здесь начинаются простонародные и старинные кварталы Афин, вблизи Акрополя – та смесь древности, бедности, своеобразия и востока, которая дает главную прелесть городу. Вот, за византийскою церковью[237] XI века тяжкие грубоватые колонны Рима. Узнаю век и стиль давнего знакомца, великого странника и искателя, сумрачного и сурового, роскошного на своей римской вилле, жестокого и усталого в конце жизни – и всегда умного, всегда несколько горестного – императора Адриана. Это библиотека[238], им выстроенная (дансинга не построил бы). За ней подобие римского форума, римская «агора», так же вросшая в землю, небольшая площадь с остатками храмов, арок, колонн. Так же решетка ее отделяет от мира живых, так же калитка, но все здесь в забросе и запустении. Нет следа любви, бережности. Бони[239] афинский, видимо, еще не родился.

Библиотека и агора сплошь окружены казармами. Греческие солдаты глазеют не без изумления на путника, когда он входит в небольшой дворик, удивительной «башни ветров»[240] – осьмиугольного, античного строения с барельефами ветров – некогда тут были гидравлические часы.

* * *

Пожалуй, лучшие часы в Афинах именно эти сумеречные, когда скитаешься вокруг Акрополя среди нехитрых домиков местных греков, т. е. врожденных, вросших в каменистую и малоплодную, столь знаменитую свою почву. Когда видишь простеньких черноглазых афинских девушек с косичками (нигде кроме России и Афин таких не видел), видишь заседающие на дворах семьи, с соседями, вечными кумушками, вечными разговорами, детишками, играющими тут же, или рядом на исторической развалине. Так дымно-знойным вечером я бродил по удивительному кладбищу Дипилона (Керамика). Среди античных стел девочка собирала маки, мальчик пас козлят. Вдалеке в сизеющей мгле воздымался Акрополь, а вокруг длинный ряд могильных памятников. Вот всегдашняя печаль расставания: мраморная Кораллия прощально подает руку уходящему в царство смерти мужу своему Агатону. Две пары в Аду справляют невеселый пир. А рядом на пьедестале знаменитый бык Дипилона[241].

Так в сиреневых сумерках другого дня поднялся я по высоким ступеням в пустынный храм Тезея[242] на площади вблизи Ареопага – и спугнул мальчиков, игравших в прятки между колонами тепло-медвяного мрамора, да голубей, гнездившихся высоко под фризами и архитравами.

Недалеко от Акрополя, у арки Адриана[243] нередко садился после этих блужданий за столик простонародного кафе под зелеными перечными деревьями. Заказывал «узо». Подают рюмку абсента и огромный бокал ледяной воды, маслину и кусочек (крошечный) острой козлятины. Налетит ветерок, зашелестит тонкою зеленью над головой. Рядом мягко наигрывает шарманка. Зажигаются бело-фиолетовые шары, народ афинский снует и наступает тот южный вечер, очарование которого неизъяснимо: оно и в острых запахах, и в легчайшем прикосновении «зефира», и в смутной нежности сумрака, и в павлиньих разводах заката над Парфеноном, и в долетающем смехе девушек, обрывках чужих жизней, и в тепле, сладком и живоносном.

Позже – синезеленый шелк неба с рождающимся месяцем и большою звездой под ним… – как турецкий золотой флаг, (а еще ниже темные провалы аркад Одеона, Ирода, Аттика!). Нет, не напрасно так любят афиняне свои вечера.

* * *

В зеленеющем сумраке маленький автобус изо всех сил мчится мимо городского сада, Заппиона[244] – оттуда мгновенное благоухание, чернота дерев и блеск огней – сворачивает, еще поворот, и мы на площади Синтагма (Конституции). Но это сейчас и не площадь, это сплошное и огромное кафе под открытым небом. Звезды смотрят прозрачно, омнибусы и автомобили, автобусы ревут и летят вокруг, сплошным кольцом, а народ афинский заседает на теперешней своей «агоре», может быть, обсуждает шансы самоновейшего генерала, может быть, ест фисташки, запивая их глотком кофе и ледяной водой. Во всяком случае, в этом вопле гудков, рожков и свистков, под крики и зазывания автобусных чернявых мальчишек, «народ» присутствует как грандиозный хор, и его присутствие не закрывается до поздней ночи.

То же и на других главных улицах, Стадии и Университетской, где Парламент, университет и библиотека. Всюду толпы. Над всем темнеющее, переходящее в дивный бархат южное небо. Не протолпишься, не перейдешь улицу, на углу которой, как и в Пирее, архаический Аполлон в белых перчатках распоряжается со своего помоста бегом автомобилей. Идут очень нарядные дамы, очень нарядные мужчины. И вновь – бесконечно заседают в кафе, вновь мальчики предлагают то спички, то открытки, то на длинном шесте лотерейные билеты. Я ужинаю в русском подвале – ресторане на Патиссии («Стрельна»[245] – странно звучит в Афинах!), и когда выхожу, около полуночи, жизнь ресторана лишь начинается: ибо Афины ночной город. На улицах и в кафе все то же самое. В киоске по-прежнему можно купить запонки или галстук, в одиннадцать часов зайти побриться. Газетчик, протягивающий мне «Последние Новости», тут же сбывает греку и три яйца.

Никогда мне не удавалось пересидеть Афины, дождаться, когда опустеют кафе и разойдутся домой эти сухощавые, говорливые люди, женщины и шикарные, и изможденные с замученными детишками у высохшей груди, чистильщики сапог и жалкие старики в рваных пиджаках, и бесконечные офицеры (в Греции очень много военных), и многословные политиканы.

А возвращаясь в отель, я всегда улыбался на одну и ту же мрачно-веселую сценку: проходя мимо лавки гробовщика, уже запертой, но изнутри ярко освещенной, каждый вечер видал, как укладывается спать гробовщик средь гробов, тут же, точно на сцене театра. Оказывается, это дежурный. В Афинах, из-за жаров, хоронят весьма скоро. Ночью умершему – на рассвете уже доставляют гроб, так что вялый старик, зевая раскладывающий на лавке меж черным с золотом и коричневым в резьбе гробами рваное свое вретище – есть Харон, сумрачный перевозчик, к помощи коего в душную, звездную ночь шумных Афин неизвестно кто обратится. Как неизвестно, не является ли его скромная лавочка внятным хоть и не столь шумным напоминанием для легконогих и легкоязычных афинян…

Можно сказать про Афины: город, людьми пересыщенный, небогатый и пока не шикарный. Но кипучий, ночной, нервный. Пыльный и миловидный. Находится в полосе роста и культурных усовершенствований. Можно думать, что через несколько лет вполне выйдет на линию европейского города. Политическая жизнь слаба. Власть у военных. Парламент – видимость. Народ «безмолвствует», в деревнях серпами жнет тощие посевы, в городах стремится продать нищим покупателям всякую рвань.

Греция страна религиозная, религиозностью несколько первобытной, но искренней и глубокой. (Гораздо более христианская страна, чем Франция). Опора религии – простой народ и женщины. Интеллигенция, как и в дореволюционной России, от этого далека.

Переживаются, видимо, еще наши 70–80-е годы (но без «гуманитарного» одушевления).

Греки воспитаны и любезны. Их язык благозвучен, они суховаты и худощавы, среди женщин много красивых, темноглазых, иногда с древним, несколько жутким теперь разрезом глаз, напоминающим акрополийских Кор. Жестикуляция греков очень сдержана, что даже удивляет. (Они гораздо покойнее итальянцев и, думаю, вообще менее темпераментны). Очень приветливы к иностранцам. Любят музыку и музыкальны сами. Русские в их музыкальном мире играют роль немаловажную, я сам это