На другой день - Александр Бек

В следующем году началась мировая война. «Правда» была уже закрыта. Депутаты Государственной думы большевики, отказавшиеся стать «оборонцами», угодили под суд, приговоривший их к ссылке на вечное поселение в Восточную Сибирь. Тогда же был взят и Кауров, распространявший написанную Лениным листовку, провозгласившую необходимость «революционной войны пролетариев всех стран». Той же дорожкой, какой прошли немало революционеров, Кауров этапным порядком отправился на три года в ссылку, так и не закончив своего математического факультета.

29

Февральская революция 1917 года с силой прорвавшейся стихии сбросила в несколько дней веками существовавший царский строй.

Это политическое сотрясение, распространившееся с телеграфной скоростью круговой волной из Петрограда по всей России, застало Каурова в Иркутске солдатом запасного пехотного полка. Алексей Платоновнч, как и некоторые другие ссыльные, подлежал, согласно какому-то правилу военного времени, призыву в армию, был найден годным, зачислен в рядовые, что, впрочем, не избавило его от особого надзора.

В первые же сутки переворота, даже, пожалуй, в первые часы, едва известие о событиях в Питере достигло иркутских казарм, Кауров оказался одним из вожаков полка. Огромный плац, где запасники обучались шагистике, святости строя, ружейным приемам, перебежкам, стал местом небывалого доселе полкового митинга. Санитарная фура явилась отличным возвышением для ораторов. С такой трибуны выступил и рядовой девятой роты чернобровый, белобрысый Кауров, умевший еще в пятом году произносить напоенные чувством зажигательные речи, вызывавшие знобкую ответную волну. Он, большевик, сразу же обособил себя от полковых ораторов оборонческого толка, твердо и без недомолвок возгласил:

— Долой войну!

Захлопали солдатские ладони, одобрительный зык поглотил какие-то выкрики несогласия. По-прежнему высясь на возке, Кауров, не страшась мороза, стянул свою папаху и на виду у всех обернул алым лоскутом трехцветную царскую кокарду. Затем опять напялил на белесые тонкие волосы эту папаху, уже обновленную, меченную революцией. И сильным голосом, далеко разносившимся в студеном сибирском безветрии, повторил:

— Долой войну!

Далее он бросал, развивал мысли манифеста большевистской партии, написанного еще в четырнадцатом году Лениным, манифеста, из-за которого он, Кауров, пошел в ссылку.

— И уж если придется воевать, — гулко звучал его голосище, — то пусть это будет война трудящихся всех стран против угнетателей всех стран!

Тысячная масса в шинелях опять откликалась рокотом, хлопками.

Полк избрал Каурова в Совет рабочих и солдатских депутатов. Там по предложению солдатской секции он прошел в члены Исполкома.

И, попирая дисциплинарный армейский устав, не испрашивая хотя бы для видимости у воинского начальства никаких разрешений — революция была высшим разрешением, плечи рабочих и солдат как бы подпирали свой Совет, наделяли его властью, бывший студент, некогда работавший в питерской «Правде», теперь солдат с красной кокардой, забросил, разумеется, строевые занятия и всякие иные обязанности рядового. Каждый день он выступал с речами, а также стал одним из организаторов-соредакторов иркутской социал-демократической газеты.

В Иркутске в те дни, как и в некоторых других городах, создалась объединенная партийная организация, включившая и большевиков и меньшевиков. Большевики поддерживали дружбу — политика и дружба в такие времена неразделимы, — порой отдельно собирались, но своей группы или фракции пока не оформляли. Кауров был сторонником обособления. Но письма, которые стали доходить из Питера от русского большевистского центра, нс трогали этого вопроса. Чувствовалось, что и не было ясности в вопросе: объединяться ли с меньшевиками? Работая в редакции, Кауров гнул свое, старался так и эдак вынести на страницы газеты резкие взгляды Ленина, еще находившегося за границей, проникавшие в годы войны на отпечатанных в Швейцарии листках тонкой бумаги и в самые отдаленные колонии ссыльных.

Теперь почтовые медлительные поезда доставляли возрожденную питерскую «Правду». Она приходила с берегов Невы в Восточную Сибирь на десятый-двенадцатый день. В одном из номеров был объявлен состав редакции: Каменев, Муранов, Сталин.

Так вот она, первая весточка от Кобы. Ну, теперь держитесь, оборонцы! Хирург Железная Рука с вами не поцеремонится!

Однако в этом же номере «Правды» публиковалась статья Каменева. Кауров, читая, выкатил губу. Какая штука! Каменев писал:

«Не дезорганизация революционной и революционизирующейся армии и не бессодержательное «Долой войну!».

Но что же тогда?

«Давление на Временное правительство».

Зачем?

Чтобы «склонить все воюющие страны к немедленному открытию мирных переговоров».

А до тех пор? А теперь?

Воевать! Воевать, «на пулю отвечая пулей и на снаряд снарядом!».

Черт возьми, это же слово в слово проповедь меньшевиков, программа оборонцев. Чего же смотрел Коба? Почему не воспротивился? Где его твердость? Впрочем, может быть, в следующем номере он выступит, скажет настоящее большевистское слово.

Да, назавтра в «Правде» появилась статья «О войне» за подписью «К. Сталин». Но она вовсе ошарашила Каурова. Коба вторил Каменеву: «Прежде всего, несомненно, что голый лозунг «долой войну!» совершенно непригоден как практический путь… Выход — путь давления на Временное правительство с требованием изъявления им своего согласия немедленно открыть мирные переговоры».

По-прежнему тяжел слог Кобы, не дается ему гибкость русской речи. Но это в сторону! Если уж и он принял позицию оборончества, то… То логика приводит к объединению с меньшевиками.

Нс верится, чтобы к этому склонился ненавистник меньшевистской неустойчивости, упрямый Коба. А Ленин? Он в Швейцарии. На листах послереволюционной «Правды» тогда еще не появилась ни одна его строка.

В те дни Кауров был избран одним из делегатов на Всероссийское совещание Советов, открытие которого предстояло 28 марта в Петрограде. Сперва он решил не ехать, не хотел оставлять газету, да и цеплялись, не отпускали прочие бессчетные горячие дела. Но статья Кобы заставила переменить решение. Что-то неладное творится в партии. Поеду! Окунусь в водоворот Питера. Все там узнаю.

Еще сутки-другие Кауров, хотя уже и опаздывал на совещание, все-таки что-то доделывал, кому-то передавал неотложные обязанности и наконец, вырвавшись из когтей работы, втиснулся в вагон, покатил на запад. График движения уже постоянно нарушался, из-за этого было потеряно против расписания еще почти двадцать часов.

И лишь в ночь на 4 апреля иркутский солдат с красной кокардой ступил на перрон Петроградского вокзала.

30

Опоясав шинель ремнем, на бляхе которого красовался оттиск прошлого — двуглавый императорский орел, вольно вскинув на одно плечо лямки вещевого мешка, уже за дорогу изрядно освобожденного от продовольственных припасов, Кауров прямиком с вокзала полуночником затопал к месту совещания, в небезызвестный в российской истории Таврический дворец, когда-то выстроенный для фаворита Екатерины Второй, Там в предшествующее революции десятилетие заседала Государственная дума, а в дни февральского переворота туда хлынули делегации рабочих и солдат, вторгаясь без спроса в чинные залы, коридоры, комнаты. Хлынули и уже не отдали дворцовой территории. Думцы, в большинстве сторонники умеренности, хотя и украшенные теперь красными бантами, предпочли выбраться в более спокойную обитель из взбаламученной своей резиденции, а во дворце обосновался Совет рабочих и солдатских депутатов.

Уже надвигался рассвет, когда туда вошел Кауров, предъявивший дежурному свои полномочия, или, как тогда говорилось, мандат. Два-три солдата, то ли из ночного караула, то ли просто в спорах не уснувшие, пришли послушать разговор, вставить словечко. Конечно, Кауров безбожно опоздал. Всероссийское совещание как раз вчера закончилось. И вот еще что он упустил: вечером, всего несколько часов назад, в Петроград приехал Ленин. Проделал путь через Германию вместе с другими эмигрантами-большевиками в особом, запертом на ключ или, по слухам, запломбированном вагоне. Ух, какая была встреча! Нашелся тут и ее свидетель. Наверное, не меньше ста тысяч человек пришли в колоннах на площадь Финляндского вокзала. Незадачливому делегату Иркутска рассказали и про броневик, который послужил трибуной Ленину, освещенному прожекторами.

— А что он говорил?

Очевидец не стал врать, признался:

— Недослышал.

Но добавил, что броневик, на котором так и стоял Ленин, тронулся к дворцу Кшесинской — бают, там собрались, хотя и ночь, большевики послушать Ленина.

Кауров не удерживал досадливых «эх, эх». Черт побери, не повезло! Он теребил, вертел в руках папаху, почесывал розовевшую на затылке лысинку. Лететь, что ли, во дворец Кшесинской? Нет, куда там! Четвертый час утра!