Здравствуй, нежность - Дэни Вестхофф

Вероятно, именно эта отцовская инертность, несостоятельность и безответственность (которые, впрочем, шли рука об руку с его неотразимым шармом и независимостью от мирских благ) вкупе с алкогольной зависимостью начали раздражать мою мать. Она стала внимательнее приглядываться к Бобу, а тот, как оно обычно бывает, стал совершать ошибку за ошибкой, оплошность за оплошностью. Как-то раз, на выходные, они взяли автомобиль напрокат (их собственный был в ремонте). Мать попросила отца вернуть машину в агентство по найму в понедельник утром, но тот находил тысячу причин, чтобы не делать этого. В результате сумма за аренду машины выросла до колоссальных размеров. Мать была настолько раздражена, что не заметить это было невозможно.

Я полагаю, что именно тогда отец (уже отлично владевший французским языком) решил заняться литературным переводом. Ведь он делил жизнь с женщиной, чьи романы переводились на восемнадцать языков мира, в том числе и на его родной — английский. Американский издательский дом «Пенгуин Букс» заказал ему перевод книги «Сигнал к капитуляции», которая была опубликована в США в 1966 году, а также «Ангела-хранителя», изданного в 1968-м. Обе книги, вышедшие на английском языке, были отмечены за потрясающую переводческую работу, несмотря на то что отец впервые пробовал свои силы на новом поприще. Несколько лет спустя ему предложил работу Жан Дюбюффе,[25] друг Франсуа Жибо.[26] Предметом работы стал труд самого художника, перевод которого вызвал у отца огромные сложности. Мы с отцом уехали на пасхальные каникулы в Нормандию. Там я катался на велосипеде, играл в мяч с собакой, и все это время отец, выражаясь фигурально, рвал на себе волосы, склонившись над своим «Ремингтоном».

Мне тогда было всего четырнадцать лет, но я до сих пор вижу перед собой эту картину: за большим столом сидит отец, обхватив голову руками, а на лице его написано глубочайшее отчаяние и безысходность. По его словам, это объемное произведение стало для него сущим кошмаром, полным запутанных абстрактных теорий и непонятных технических терминов, в которых не разбирался решительным образом никто.

Мать тоже делала все возможное, чтобы помочь отцу работать. Она сама на протяжении почти семи лет обеспечивала ему счастливое, беззаботное существование и знала, что хотя отец и обладал неплохой работоспособностью, раскачаться после затяжного безделья ему было тяжело. Тем не менее она нашла для него должность креативного редактора в большом рекламном агентстве «Публисис», расположенном на Елисейских Полях. Эта работа как нельзя лучше подходила моему отцу: он не был лишен чувства юмора, обожал французский язык и его тонкости и ко всему прочему обладал нескончаемым запасом всевозможных оригинальных идей.

В ходе одного из совещаний, когда все мучились, подбирая слово, которое вызывало бы ассоциацию со свежестью и новизной (речь шла о новом йогурте), мой отец вдруг воскликнул: «Yoplait!»[27] Я всегда думал и по-прежнему в этом убежден, что именно он придумал это слово, ставшее сегодня таким известным. Он также подсказал некоторое время спустя идею создания целого спектра перевязочных материалов темных оттенков, которые не так бросались бы в глаза у людей с другим цветом кожи. Впрочем, эта идея так и не имела продолжения — к его великому сожалению.

Недели шли за неделями, и отец стал появляться в офисе «Публисис» все реже. Гораздо больший интерес у него вызвало кафе на первом этаже здания, где он ежедневно заводил новые знакомства, будучи при этом вдали от корпоративной иерархии, нудных отчетов и бесконечных хлопот. Его пристрастие к алкоголю начало постепенно тревожить мою мать. Зеленого змия она считала не столько причиной глупых, пьяных выходок Боба, сколько проблемой, способной окончательно поставить крест на его образованной, элегантной, умной личности. Будучи бессильной что-либо сделать, она наблюдала за тем, как Боб, мужчина, с которым она провела восемь лет своей жизни, отец ее ребенка, стремительно разрушает себя у нее на глазах. В какой-то момент ей удалось до него достучаться, и ценой больших усилий и не меньших финансовых затрат отцу установили в желудке специальный имплант. Это было своего рода вечное лекарство: имплант провоцировал головокружение и тошноту всякий раз, когда пациент брал в рот хоть каплю алкоголя. Доказательство действенности операции последовало незамедлительно. Спустя всего несколько дней отец вернулся в клинику и потребовал у врача, чтобы из его желудка извлекли это инородное тело, которое лишь портит ему жизнь. Разумеется, противиться воле отца никто не стал. Имплант вынули, а смятение моей матери лишь усугубилось, тем более что предыдущие попытки лечения не принесли никаких результатов.

По-настоящему серьезно к проблеме отца мы с матерью стали относиться лишь намного позже. К тому времени уже все знали о его пагубном пристрастии к алкоголю, но вынуждены были признать свое полнейшее бессилие в попытках уговорить Боба лечиться. Когда речь заходила о его личной свободе и праве выбора, отец проявлял поистине поразительное упрямство и выдержку. При этом он вежливо мог послать ко всем чертям как незнакомых моралистов, так и вполне дружелюбных близких, например, своего друга Франсуа Жибо или даже мою мать. Так или иначе, после нескольких бесплодных попыток переубедить отца все в итоге умывали руки.

Мои родители всегда ненавидели конфликты, так что когда напряжение между ними становилось совсем уж невыносимым, они предпочитали скорее избегать друг друга, чем выяснять отношения. Обычно мой отец собирал вещи и уходил к Франсуа Жибо, проживавшему на улице Месье. Его уходы никогда не были слишком уж длительными и мучительными, как думали многие. Я вспоминаю, что отец, называвший меня «сынком», всегда был очень привязан ко мне. Моим воспитанием занимался именно папа, озабоченный ролью отца и наставника. Его теплая любовь к французскому языку побудили меня в пять или шесть лет начать заниматься письмом, грамматикой и орфографией. Мой отец с особой терпеливостью проявлял образцовую строгость во всем, что касалось выполнения домашних заданий. Он также привил мне любовь к классической музыке. Впрочем, ему и невдомек было, что в какой-то момент меня обуяла паника. Дело было так. Отец хотел научить меня различать звучание инструментов в симфоническом оркестре и делал это на примере прокофьевского «Пети и волка». Раз за разом он заставлял меня переслушивать партитуры, в которых каждому персонажу соответствовал свой характер и музыкальный инструмент: легкая, быстрая птичка ассоциировалась с флейтой, проказливая кошка — с кларнетом и так далее. Помимо медленных, торжественных духовых партий и напряженной перкуссии в конце симфонической сказки, когда появляются охотники, больше всего меня пугал момент, где волк целиком проглатывал утку. Дело в том, что у меня уже был печальный опыт знакомства с волком, когда я жил у дедушки с бабушкой, а Джулия читала мне перед сном книжку «Коза господина Сегена».[28] В общем, мое музыкальное воспитание было неразрывно связано со страхом: страхом перед волком, когда рядом со мной находился отец, и страхом перед моим учителем сольфеджио, когда рядом со мной была мама (вместе с ней мы одно время брали уроки фортепиано, но они были настолько скучными, что мы забросили занятия, не успев толком ничему научиться).

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});