Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения - Ольга Елисеева

Новый был мрачен. Сразу при встрече выразил недовольство. И сам поехал проверять. Пробовал воду из скважин. Кивал: жаль, глубже пока не можем. Топал по тротуарам. Диабаз — тяжелый камень. А ракушечником мостить не годится. Под городом рыть не стоит, дома осядут. А если разбирать остатки старого турецкого замка Хаджи-бея? Уже жители растащили на дома? Шустро.

По мере объяснений лицо государя светлело. Тогда ли решил поручить Воронцову осаду Варны? Или позже, когда ранили командовавшего А.С. Меншикова? Бенкендорф и подсказал: возложите дело на Воронцова — снабжение армии, госпитальную службу наладил, но этого ему мало, человек с размахом.

За четверть века они всегда оставались друзьями, что бы между ними ни случалось. С последней встречи в 1827 г. брат Михайла окончательно поседел. Стал больше сутулиться и как-то нездорово вздергивать плечами, жаловался на приступы лихорадки. Впрочем, много еще осталось от прежнего — сухощавого красавца, чей благородный вид и нездешняя джентльменская манера держаться поражали окружающих. Сам Бенкендорф полюбил его не за них. Добрый, очень щепетильный человек, хотя и скрытный.

Они вместе служили на Кавказе еще юношами в 1801 г. Тогда Михаил вроде бы даже опекал беспечного Христофорова сына. Удивился, когда в деле его друг оказался головокружительно храбр. Так храбр, что даже видавшие виды "кавказцы" вскоре научились выговаривать его фамилию. Рота тянулась за командиром, и после череды боев на Куре за ней закрепилась репутация отчаянной. Надо ли было навести мост через реку под обстрелом противника или совершить рейд в глубь немирной территории по балкам и ущельям до самого Казбека, Бенкендорф легко брался за это и выходил сухим из воды.

Потом, когда дороги развели друзей по разным армиям, они часто встречались и много писали. Кто теперь кого опекал? Кто кому был обязан?

Воронцов прискакал в лагерь под Варной в коляске, за три дня проделав путь из Одессы. Все осмотрел, после чего засел в палатке с Александром Христофоровичем. Говорили сначала о войне. Понимали, что за спиной у турок британцы. Англия — великая морская нация. Русские — народ сухопутный. Двум державам тесно. И если молодой император этого не понимает, его будут учить. И персами, и турками, и поляками, а если понадобится… то и собственными силами Британии.

Бенкендорф вспомнил, как Воронцов по секрету показал ему британскую карикатуру. Там особенно зло нападали на Россию. И особенно яростно защищали Порту. Пока государя рисовали верхом на двуглавом орле, орущем обоими клювами: "War! War!" — еще ничего. Но тут появился бильярдный стол, вокруг которого сгрудились все монархи Европы. С одной стороны молодой русский царь с кием забивал шары в лузы. С другой… никого не было. Сбоку в ужасе прыгал султан в шароварах и феске и рвал на себе волосы. А напротив с флегматичной улыбкой сидел премьер-министр герцог Веллингтон и опирался на кий.

Любому, кто смотрел картинку, становилось ясно, что мы играем не с турками.

Потом вспомнили о двух неприятных вещах. Прежде всего о Ермолове. Всех в армии занимало падение сей вершины. Из "проконсулов" в отставку. Воронцов негодовал. Бенкендорф его осаживал сведениями из Следственного комитета.

Государь Ермолова оставил в должности, несмотря на явные улики. Если бы при нападении персов Алексей Петрович показал, что стеной сторожит Кавказ, на все россказни против него закрыли бы глаза. Но Ермолов попятился. Пришлось посылать Паскевича. И тот с чужими войсками, которые его не хотели и не признавали, отбился. Да как отбился! Погнал персов аж за Эривань. Теперь Ермолов сидит в Москве и над всеми издевается. Эривань — сарай сараем, нечем гордиться. Так почему же он сам не взял город, раз там тыны из глины?

Говорили, что они с государем, тогда еще великим князем, впервые схлестнулись в Париже в 14-м году. Августейший брат на маневрах послал Николая Павловича выразить артиллеристам свое неблаговоление. Тот, как водится, вздумал повысить на генерала голос. Ермолов, экий богатырище, смерил мальчишку тяжелым взглядом и бросил: "Ваше высочество слишком молоды, чтобы кучиться, а я сед, чтобы слушать".

Не это ли причина взаимной неприязни? Не месть ли со стороны государя?

Любви, конечно, между императором и Ермоловым быть не могло. Ибо Ермолов друг Константина. Но государь умеет обуздывать свою неприязнь. Научился. А вот Алексей Петрович, как доносят из Москвы, нет.

Воронцов понял: в Ермолове опасаются честолюбия, древнеримских замашек. Считают, будто он мнит себя новым Бонапартом. Может, и правы.

БРАТ МИХАЙЛА

Второй предмет, о котором они говорили, — Пушкин. И тут генерал-губернатор вообще не нашел что сказать хорошего. Он терпеть не мог такие характеры, как у Байрона, и людей, которые ведут себя так, что всем остальным становится неловко.

Но вот за жену — паче общего убеждения — был спокоен.

В 1824 г., когда накануне высылки из Одессы поэт решил объясниться с Елизаветой Ксаверьевной, "он прибежал впопыхах с дачи Воронцовых весь растерянный, без шляпы и перчаток, так что за ними посылали человека от княгини Вяземской". Значит, таков был разговор, что Пушкину пришлось бежать по жаре. Генерал-губернаторша тогда жила на взморье, на хуторе Рено, а неподалеку снимала хутор Вера Федоровна с маленьким сыном. Именно ее доброхотному языку графиня была обязана распространению нелестных слухов о романе с поэтом. Между тем "простая добрая баба", как именовал Вяземскую поэт, всего лишь хотела отвлечь публику от своего вольного поведения с другом мужа.

Среди неотосланных пушкинских писем есть одно — неизвестной даме. Оно не окончено, не датировано и первоначально относилось исследователями к июню — июлю 1823 г., поскольку лежало среди бумаг этого периода. Признак очень зыбкий: документ может затеряться и быть переложен. Позднее появилась более обоснованная датировка, относящая письмо к началу приезда Вяземской в Одессу, когда она, Воронцова и Пушкин втроем прогуливались по берегу моря.

В письме описана ситуация, очень близкая к рассказу Вяземской о бегстве Пушкина с дачи Рено. "Не из дерзости пишу я вам, но я имел слабость признаться вам в смешной страсти и хочу объясниться откровенно. Не притворяйтесь, это было бы недостойно вас — кокетство было бы жестокостью, легкомысленной и, главное, совершенно бесполезной, — вашему гневу я также поверил бы не более — чем могу я вас оскорбить; я вас люблю с таким порывом нежности, с такой скромностью — даже ваша гордость не может быть задета… Припишите мое признание лишь восторженному состоянию, с которым я не мог более совладать, которое дошло до изнеможения. Я не прошу ни о чем, я сам не знаю, чего хочу, — тем не менее я вас…"

Датировке приведенного письма помогает строка: "Будь у меня какие-либо надежды, я не стал бы ждать кануна вашего отъезда, чтобы открыть свои чувства". Пушкин объяснился с Воронцовой на даче Рено 30 июля 1824 г., буквально задень до того, как графиня покинула Одессу, чтобы отправиться к матери в Белую Церковь. Сам поэт выехал в новую ссылку под Псков 1 августа. О том, что между героями, вопреки желанию ряда исследователей, не случилось романа, свидетельствует пушкинская эпиграмма на графиню, написанная уже в Михайловском, по горячим следам уязвленного сердца:

Лизе страшно полюбить.Полно, нет ли тут обмана?Берегитесь — может быть,Это новая ДианаПритаила нежну страсть —И стыдливыми глазамиИщет робко между вами,Кто бы ей помог упасть.

Поэт понимал, что его отвергли, но не верил в искренность отказа. Пока для него "Верная жена" — комедия, которую играют женщины, не решивши еще, с кем бы "упасть". Слова "между вами" — отсылка к друзьям, оставшимся в Одессе, тогда как сам Александр Сергеевич вышел из игры. Отзвуком этого ощущения полно и приведенное письмо.

После всего этого, после крайне оскорбительной эпиграммы Воронцов сохранил невозмутимость и не стрелялся с поэтом. Чем только подчеркивал: они не ровня. Генералы с коллежскими секретарями не дуэлируют. Что, конечно, еще более бесило Пушкина. Ибо 400-летний дворянин никому не уступит!

Предположения, будто струсил, нелепы. Михаил Семенович, по свидетельству сослуживцев, был абсолютно бесстрашен, даже начинал скрыто презирать любого, в ком замечал тень испуга. При этом сострадателен и милосерден. С Бородинского поля графа привезли в коляске в Москву. Там готовился к эвакуации дом его покойного дяди-канцлера, теперь наследство самого Воронцова. Молодой граф приказал разгружать телеги с золотыми приборами, коврами, мебелью и класть на них раненых, которые валялись по улицам. Повез в родовое имение Андреевское. Устроил госпиталь. Лечил на свои же деньги. На втором этаже барского дома весь паркет был в метках от костылей…