Каприз Олмэйра - Джозеф Конрад

А потом он уехал. Она в последний раз видела его вместе с Найной в то утро, когда Бабалачи осматривал свои бредни и впервые убедился, что у Найны и Дэйна роман. Дэйн исчез, и сердце Тамины, в котором бесплодно таились зародыши любви и ненависти, высшей страсти и величайшего самопожертвования, забыло о своих печалях и радостях, как только внешние чувства перестали служить ему. Полудикая душа девушки, рабыня ее тела, забыла бледный и расплывчатый образ идеала, коренившегося в физических побуждениях ее дикарской натуры. Она снова погрузилась в забытье и обрела утешение в том, что Найна теперь разлучена с Дэйном, и, вероятно, навеки. Он, наверное, забудет ее. Мысль эта облегчила ей последние уколы умирающей ревности, которой ничто уже больше не поддерживало, и Тамина успокоилась. Правда, покой этот напоминал унылую тишину пустыни, которая спокойна потому, что безжизненна.

И вот теперь он вернулся. Она узнала его голос, громко окликавший Буланджи в сумраке ночи. Она прокралась вслед за своим господином, чтобы услышать ближе этот упоительный звук. Она слушала его с затаенным дыханием, как вдруг раздался еще один голос. Безумная радость, грозившая лишь за секунду до этого разорвать ее бурно бьющееся сердце, вдруг отхлынула, и девушка снова вздрогнула от той старой физической боли, которую испытала однажды, когда увидела Дэйна вдвоем с Найной. Найна что-то говорила, приказывала, о чем-то молила, Буланджи возражал, уговаривал, наконец, согласился. Он вошел в дом, чтобы выбрать весло из груды весел, сваленных за дверью. Голоса у дома продолжали переговариваться, и Тамина уловила отдельные слова. Она узнала, что он бежит от белых людей, что он ищет убежища, что он в опасности. Но в то же время она подслушала такие речи, которые разбудили бешеную ревность, столько дней дремавшую в ее груди. Притаившись в грязи, во мраке, среди свай, она слышала шепот в лодке: «Я не боюсь ни препятствий, ни лишений, ни опасностей, я не боюсь даже смерти, — если бы только в награду меня ожидало краткое мгновение крепкого объятия, взгляд твоих очей, прикосновение твоих губ». Так говорил Дэйн, сидя в лодке и держа руки Найны, в ожидании возвращения Буланджи, а Тамина стояла подле, прислонившаяся к скользкому столбу, и ей казалось, будто огромная тяжесть легла ей на плечи и давит, давит на нее, погружая ее в черную маслянистую воду. Ей хотелось закричать, броситься на этих людей, оторвать друг от друга их темные фигуры, бросить Найну в спокойную воду, вцепиться в нее, притиснуть ее к самому дну так, чтобы этот человек не мог найти ее. Но она не могла ни кричать, ни двигаться. Тут раздались шаги; кто-то шел по бамбуковой платформе у нее над головой: это был Буланджи, он сел в самую маленькую свою лодочку и отправился вперед, указывая Найне и Дэйну дорогу, Найна и Дэйн гребли вслед за ним. Их смутные фигуры проплыли перед ее пылающими глазами и потонули в темной дали под легкий плеск весел, осторожно погружаемых в воду.

Она осталась одна, в холоде и сырости; она не могла шелохнуться; она едва переводила дыхание под тяжестью, которую незримая рука судьбы внезапно взвалила на ее хрупкие плечи; дрожа всем телом, она ощущала в себе внутренний огонь, пожиравший, казалось, самую ее жизнь. Когда новый день протянул золотистую ленту над черной полоской лесов, она взяла свой поднос и ушла на деревню, исполняя свое дело лишь в силу привычки. Подходя к Самбиру, она заметила всеобщее волнение и с мимолетным изумлением услыхала о том, что найдено тело Дэйна. Это была неправда, — она-то хорошо это знала. Она жалела, что он не погиб. Ей легче было бы знать, что Дэйн умер, что он разлучен с женщинами, — с этой женщиной. Ей сильно хотелось видеть Найну, хотя она и не знала зачем. Она ненавидела и боялась ее, а в то же время непреодолимая сила толкала ее к дому Олмэйра, чтобы увидеть лицо белой женщины, всмотреться в ее глаза, вновь услышать тот голос, ради которого Дэйн готов был рисковать своей свободой, даже жизнью. Она столько раз видела ее; она в течение долгих месяцев изо дня в день слышала ее голос; что же было в этой девушке, что могло заставить человека говорить так, как говорил Дэйн, сделать его слепым ко всем другим лицам, глухим ко всякому другому голосу?

Она отделилась от толпы и бесцельно побрела между опустелых домов, борясь против силы, толкавшей ее к дому Олмэйра, чтобы прочесть в глазах Найны тайну своего собственного несчастья. Подымавшееся все выше солнце укорачивало тени и изливало на нее потоки удушливого зноя и света; она переходила из тени на солнце, из солнца в тень, мимо домов, кустов и высоких деревьев, бессознательно стараясь спастись бегством от страданий собственного сердца.

Короткая беседа с Решидом и предположение Абдуллы немного подбодрили ее и направили ее мысли в другую сторону. Дэйну грозит какая-то опасность, он скрывается от белых людей. Это она узнала минувшей ночью. Все считали его умершим. Она знала, что он жив, и знала, где он находится. Что нужно знать арабам о белых? Что нужно белым от Дэйна? Не хотят ли они убить его? Она бы могла рассказать им всю правду, — но нет, она ничего им не скажет, а ночью отправится к нему и подарит ему жизнь за одно только слово, за одну улыбку, даже за один только жест, — и будет его рабой где-нибудь в чужом краю, вдали от Найны. Но все это было чрезвычайно опасно. Одноглазый Бабалачи, который все знает; жена белого человека, — ведь она ведьма; они могут проговориться. Вдобавок ко всему тут была еще и Найна… Нет, ей необходимо самой посмотреть, как обстоят дела.

Она торопливо свернула с тропинки и бегом побежала к жилищу Олмэйра, пробираясь сквозь низкую поросль между высокими пальмами. Она выбралась к дому около задворков, где узкая канавка, полная стоячей воды, отделяла усадьбу Олмэйра от деревни. По краям канавы росли пышные кусты, которые скрывали от Тамины большой двор и кухонный навес. Над кустами вились тонкие струйки дыма; со двора доносилась чуждая непонятная речь; девушка поняла что люди моря, прибывшие на военном корабле, уже высадились и расположились лагерем между канавой и домом. Одна из девушек, невольница Олмэйра, вышла слева и нагнулась над блестящей водой, чтобы вымыть какой-то котелок. Справа от нее верхушки банановой рощи, возвышавшиеся над кустами, мотались в воздухе от прикосновения невидимых рук, собиравших плоды. Несколько лодок, привязанных к высокому столбу, скучилось на спокойной воде, образуя нечто вроде мостика близ того места, где стояла Тамина. Порой говор на дворе становился громче; люди спрашивали, отвечали, смеялись, а потом голоса замирали, переходили в молчание, прерываемое новыми криками. По временам легкий голубой дымок сгущался, темнел и пахучими клубами переползал через канаву, обволакивая ее на минуту удушливой пеленой. Потом, когда свежеподброшенный хворост разгорался как следует, дым рассеивался в ярком солнечном свете, и только запах душистого дерева далеко разносился с подветренной стороны потрескивающих костров.

Тамина поставила свой поднос на пенек и устремила взгляд в сторону Олмэйрова дома. Крыша дома и край белой стены виднелись вверху над кустами. Девушка-рабыня выполоскала котелок и, посмотрев с любопытством на Тамину, стала пробираться обратно на двор сквозь густую заросль. Тамина почувствовала себя одинокой. Она бросилась наземь и закрыла лицо руками. Теперь, когда она была так близко от Найны, у нее не хватало смелости взглянуть на соперницу. Каждый раз, когда голоса на дворе становились громче, она вздрагивала, боясь услышать ее голос.

В конце концов она решила оставаться на своем месте до наступления ночи, а ночью отправиться к тому месту, где прячется Дэйн. Отсюда ей было видно все, что делали белые люди: и Найна, и друзья, и недруги Дэйна. И те и другие были ей равно ненавистны, потому что и те и другие стремились отнять его у нее. Она спряталась в высокой траве и с нетерпением стала дожидаться заката солнца, которое как будто нарочно медлило и не покидало небес.

Следуя радушному приглашению Олмэйра, моряки с фрегата расположились лагерем у него на дворе по ту сторону канавы, за кустами, вокруг ярко пылавших костров. Найне удалось вывести отца из апатии, и он вовремя спустился к пристани и встретил офицеров при самой их высадке. Командовавший моряками лейтенант принял его приглашение и вошел к нему в дом, причем заметил, что Олмэйр-то им и нужен, — «хотя, — прибавил он, — это едва ли будет приятно Олмэйру». Олмэйр как будто и не слыхал его слов. Он рассеянно пожал руки гостям и повел их к дому.

Он сам не понимал, что он говорит, и потому по нескольку раз повторял свои приветствия, чтобы казаться непринужденным. Волнение хозяина не укрылось от глаз офицеров, и старший из них вполголоса сообщил своему подчиненному, что сильно сомневается в трезвости Олмэйра. Молоденький сублейтенант засмеялся и шепотом выразил надежду, что опьянение не помешает белому человеку предложить и им по стакану вина. «Он непохож на преступника», — прибавил он, подымаясь вслед за Олмэйром на веранду.