Преодоление земного притяжения - Николай Агафонов

Виктор — это ее отец, которого она очень любила, да и сейчас любит не меньше, хотя он ушел к другой тете. Как было хорошо раньше! Жили они дружно, весело. В бараке у них — большая уютная комната. Здесь же, на Безымянке, она родилась в победном сорок пятом году, да еще 9 Мая. Папа назвал ее Викторией, что в переводе означает Победа. С дочерью у папы были особые отношения: она в нем души не чаяла, а он ее баловал, что несколько сердило маму, которая в делах воспитания была непримиримой к любым отступлениям от правил. Дом мама содержала в строгом христианском благочестии. Неукоснительно соблюдались все посты и обычаи, усвоенные ею от своих родителей, крепкой крестьянской семьи из-под Пензы. Когда отец делал матери предложение, она поставила ему непременное условие, чтобы Бога чтить и Законы Его блюсти. Папа не возражал, даже иногда сам с ними в церковь ходил. Под Пасху, раз в год, обязательно причащался. Потом что-то в их семейных отношениях дало трещину. Мама объясняла Вике это тем, что лукавый восстал на семью, позавидовав христианскому житию. И, естественно, говорила мама, ударил нечистый в самое слабое место — в отца. Стал его через начальство восхвалять как лучшего работника авиационного завода, передовика производства. Наградили отца грамотой и бесплатной путевкой в санаторий. Там, в санатории, искуситель рода человеческого подсунул папе женщину-соблазнительницу, сгубившую его душу. Вика помнит день расставания с отцом. Он пришел пьяный, когда они читали вечерние молитвы перед сном. Зашел в комнату, дыхнув винным перегаром, и уселся на стул у стола, как был в одежде и обуви. Видя, что на него не реагируют, отец, громко хмыкнув, произнес с издевкой:

— Что, с Богом беседуете, а со мной разговаривать не желаете?

Мама, спокойно отложив молитвослов, решительно повернулась к отцу:

— А ты для храбрости поддал, чтобы признаться, что к этой блуднице ходишь? Так об этом уже весь сборочный цех знает, если не весь завод. Вот и иди к ней жить, а в мой дом нечего грязь носить! — и она указала на чемодан с его вещами.

Папа, вначале стушевавшись от этих слов, взялся было за ручку чемодана, но вдруг, бросив его, закричал:

— А мне надоело, каждый день только и слышишь: «Господи, помилуй, Господи, помилуй…». Устроили тут богадельню, понимаешь ли. Человек сам своей судьбы хозяин! Человек, между прочим, звучит гордо!

— Напился, несешь разную чушь, — перебила его мама, — на митингах своих это будешь говорить, а сейчас — скатертью дорога к своей потаскухе.

— Не смей так говорить об этой женщине! — закричал яростно отец и кинулся на маму с кулаками.

Тут Вика решительно встала между мамой и отцом. Наткнувшись на взгляд дочери, он застыл на месте, увидев в нем одновременно и страх, и горький упрек. Опустив кулаки, отец, как бы оправдываясь перед ней, пробормотал:

— А чего она так людей оскорбляет, никакая она не потаскуха, обыкновенная женщина.

— А как же ее назвать, если она чужих мужей уводит? — в сердцах выкрикнула мама.

— Я сам ухожу, — как-то обреченно сказал отец и, взяв чемодан, направился к двери. Уже в дверях он обернулся: — Прости, доченька, своего папу.

Вика дернулась было к отцу, но мать решительно удержала ее за плечо. Как только дверь захлопнулась, мать упала на кровать и зарыдала. Она проплакала всю ночь, а утром после прочтения молитв сказала:

— Все, доченька, теперь знай: папа погиб. У тебя нет отца, а у меня нет мужа, но Бог милостив, проживем одни. О нем надо забыть.

Вика молча обняла ее, детское сердце подсказывало, что маме очень тяжело и нужна ее поддержка. Хотя ей самой было не легче: она никак не могла примириться с мыслью, что у нее нет больше отца.

…Глядя вслед уходящей соседке и предаваясь своим горестным воспоминаниям, Вика уже не помышляла идти на свою остановку. Пошла обычным маршрутом: через несколько кварталов Безымянки к Кировскому проспекту, чтобы там сесть на автобус. Эту нехитрую конспирацию она проделывала каждое воскресенье, направляясь на службу в Покровский собор. В свои тринадцать лет Вика прекрасно понимала, что пока о ее вере не знают окружающие, и особенно в школе, жизнь будет протекать относительно спокойно, как у всех. Но как только ее вера перестанет быть тайной, жизнь превратится в сплошной кошмар. Поэтому как могла, так и сохраняла свою тайну, ощущая себя кем-то вроде партизанской связной в тылу врага. В автобусе она внимательно оглядела пассажиров, нет ли знакомых. Когда случалось встретить в автобусе знакомых, она выходила за две остановки до собора и шла туда пешком переулками. На этот раз все было спокойно. Придя в собор и купив свечей, она подала записочку о здравии, в которой, кроме мамы и себя, первым в списке написала погибшего Виктора. Регистратор ее поправила:

— Доченька, у тебя, наверное, записочка об упокоении, а ты пишешь: «О здравии».

— Почему? — удивилась Вика.

— Так вот Виктор этот на войне, наверное, погиб, тогда надо писать: «…убиенного воина Виктора».

— Нет, тетя, он жив, это мой папа, он только в Бога перестал верить и из семьи ушел.

— Да, действительно, гибнет человек, — вздохнула регистратор, — пиши лучше «заблудшего Виктора» и молись, доченька, Божией Матери «Взыскание погибших». Твои-то чистые молитвы скоро дойдут.

От свечного ящика Вика отошла радостно-взволнованная. Вот оно, простое решение, как же она сама не догадалась! Она всегда во время службы стояла недалеко от амвона с левой стороны, как раз напротив особо чтимой в Самаре иконы Божией Матери «Взыскание погибших». Но никогда в голову ей не приходило задуматься о названии иконы. Теперь это название звучало, как обворожительная музыка: «Взыскание погибших». Вот кто может взыскать погибшего папу. Да, именно Она, именуемая «Взыскание погибших». Всю Божественную литургию Вика не сводила умоляющего взора с образа Божией Матери.

Со службы домой Вика вернулась в приподнятом настроении. Весна в этом году ранняя, следующее воскресенье — Вербное, а там Пасха. Она поставила на плиту разогревать суп и тихонько запела: «Христос Воскресе из мертвых…, - но тут же спохватилась, прикрыв рукой рот, — что это я делаю? Идет Великий пост».

Мама на заводе работала по скользящему графику, и в это воскресенье как раз была ее смена. Вика в ожидании ее прихода уселась с ногами на кровать, взяв учебник географии.

Скрипнула дверь, в комнату ввалился папа. Вика сразу определила — выпивший.

— Здравствуй, доченька, а мама на работе? Это хорошо, я с тобой пришел повидаться, соскучился.

— Проходи, папа, я сейчас тебя супом накормлю, — приход отца, несмотря на то, что он был пьяный, все равно обрадовал Вику.

— Небось, постный суп?

— А как же, пап, твой любимый, с грибами. Помнишь, мы их в прошлом году собирали?

— Да, прошлый год был хороший, грибной. Ну давай суп.

Немного поев, он отложил ложку.

— Что-то без ста граммов не идет, дочка.

— Папа, ты же раньше не пил! — с упреком сказала Вика.

— Ну, не пил, а сейчас хочется. Я ведь, дочка, проталет… прота, — ему никак не удавалось выговорить слово «пролетариат», и он махнул рукой, — ну, словом, мы из рабочих. У меня и отец был рабочий, и дед был рабочий — целая династия. Отец мой на Путиловском работал еще при царизме, тридцать рублей получал, а между прочим, корова тогда пять рублей стоила. Шесть коров получал, вот так! Рабочий класс, дочка, — это же движущая сила революции. Это мама твоя из кулацкой семьи, они собственники, вот за Бога и держатся. А нам, протале… протале… ну, словом, нам, рабочим, нечего терять, кроме своих цепей, мы должны за Советскую власть держаться, а она Бога не признает. Так что ты плохо о папе не думай, у нас с мамой идиотические, тьфу ты, то есть я хотел сказать — идеологические расхождения.

Он снова придвинул к себе суп и замолчал, в раздумье помешивая ложкой в тарелке. Потом снова заговорил:

— Я ведь, доченька, маму твою за геройство полюбил.

— Какое это, папа? — удивилась Вика.

— А вот так. Сорок второй год, наши отступают по всем фронтам. Фашисты к Волге у Сталинграда выходят. А у нас — приказ товарища Сталина эвакуировать авиационный завод из Воронежа в тыл, сюда, в Куйбышев. Демонтируем мы завод, оборудование грузим в эшелоны, а тут немецкие бомбардировщики налетели — такое началось! Ну, меня осколком и ранило. Лежу, кровью истекаю, думаю, конец пришел. А мама твоя под бомбами ползет ко мне. Перевязала рану да меня, бугая, до медпункта на себе, маленькая, худенькая, но все же доволокла, не бросила.

Отец рассказывает, а Вика видит, как по его щекам текут слезы. Никогда она не видела, как отец плачет. Сама тоже зарыдала, кинулась к нему на шею:

— Папа, папочка, а ты вернись, пожалуйста, мама простит.

— Нет, доченька, я твою маму знаю, крепче кремня она. Не простит… Да и я тут, потому что выпил, а так — бесполезно.