Любимая улица - Фрида Вигдорова

- А мои мужья все были моряки, - говорит Дара.

- Гм... Сколько ж их у тебя было? - спрашивает Полина Васильевна.

- Сколько б ни было - все мои! - смеется Лара. - Последнего от жены увела!

У самых дверей кровать Тани Ильиной. Ей завтра выписываться. Она сидит на кровати, обхватив руками колени, и пристально, не мигая, смотрит на Лару.

- Я женатых не признаю, - говорит она. - Ну, там потанцевать или побеседовать - пожалуйста. Но чтоб в

Женатого влюбиться, этого я не признаю. И сильно осуждаю.

- И осуждай на здоровье! - весело отвечает Лара, блеснув зеленым взглядом. - Женатые сами любят отвлечься.

- Я читала: был такой француз - Берлиоз. Он музыку сочинял... нараспев говорит Таня.

- Композитор, - откликается Лара. - Думаешь, если я в институте не училась, так не знаю, как называется, если музыку сочиняет... Десять классов кончила. И радио слушаю с утра до ночи. Так что он, твой композитор?

- Ему было двенадцать лет. А он влюбился в девушку восемнадцати. Потом он пятьдесят лет ее не видел. Пятьдесят! А когда увидел, все равно любил по-прежнему. Она стала старая, на лице морщины, голова - белая. А он все равно любил ее...

- Любил! Детей вместе не растили, пеленок не стирали, поругаться ни разу не успели! Свекровь или там теща их не ссорили... Вот и любил. И ничего удивительного. Так каждый сумеет. Композитор! Он что же, так и не женился, твой Берлиоз?

- Женился, - вздохнув, ответила Таня.

- И что? Жену-то любил?

- Любил... Но потом развелся.

Лара смеется, потом взбивает подушку, натягивает одеяло до подбородка и говорит:

- Посплю-ка я. Скоротаю время. - И чуть погодя уже спросонок насмешливо добавляет:

- Музыку сочинял...

- Замечали вы, какие глазищи у этой, ну, у Лары, из третьей палаты? спрашивает студент-медик Коля Великанов доктора Королева.

- Заметил, - отвечает Дмитрий Иванович.

- Никогда не видел глаз красивее! - говорит Коля.

- А я видел, - отвечает Дмитрий Иванович. - Вот у Ирины Игнатьевны из седьмой палаты, например.

- Ну какое же сравнение! - восклицает Коля. - У Лары прямо-таки зеленые озера, а не глаза.

- У Лары глаза для красоты. У Ирины Игнатьевны - глаза, чтоб видеть, спокойно говорит Дмитрий Иванович.

И

- Сколько на свете болезней! - восклицает Толя.

Сколько на свете людей! - думает Саша. Сколько судеб! Они проходят мимо нее, сменяются, как в калейдоскопе. Но она не хочет, чтобы сменялись, проходили, она хочет сберечь в памяти всех, с кем ее сталкивает больница.

А Ирину Игнатьевну она, как и доктор Королев, приметила давно. Ее навещают дети, два сына - двенадцати и пятнадцати лет. Иногда она приходит из своей седьмой палаты в третью, окно которой глядит в больничный сад. В саду, напротив этого окна, часто стоят ее мальчики. Стоят и терпеливо ждут не выглянет ли она?

Синий больничный халат сидит на ней ловко. На других - он неуклюжий балахон. На ней - домашнее платье, перехваченное в талии пояском. Она, как и Толя, помогает Саше ходить за больными, маленьким детям рисует, читает. С Толей говорит о книгах. Своей операции она ждет с глубоко затаенной тревогой.

- Мне нельзя умирать, - сказала она однажды, - у меня мальчишки.

- Не надо об этом, - ответила Саша.

- Я знаю. Я просто так. Да я и не хочу!

- Это и есть главное: не хотеть!

Саша знает - каждый, кому предстоит серьезная операция, думает: "А если..." И здесь человек один. Эту треногу ни с кем не разделишь. Радостью можно поделиться. И горем иногда. А неизвестностью? Предчувствием? Страхом? Тут все надо одолеть одному. Трудно!

Иные бегают и всем, кто хочет и не хочет слушать, говорят: "Как вы думаете, выживу я?.. Меня обещал оперировать сам Н. Н.!.. Доктор, а как ваше мнение?.. Сестрица, вы не слышали, что там про меня говорили после хода?.. Я знаю, знаю, что умру, доктор, это правда, что не умру"?

А вот Ирина Игнатьевна только раз сказала: "Мне нельзя умирать. У меня мальчишки".

Очень часто, почти через день, когда Саша, сдав дежурство, собирается уходить, Ирина Игнатьевна говорит:

- Опустите, пожалуйста, мое письмо.

Кому она так часто пишет? На конверте - почтовое отделение Ванино. Далекий край! Кто у нее там?

Во время работы редко выдается тихая минута. Уколы камфары, ингаляция, банки! Не забыть - у Волковой пролежни, вот он, круг, сейчас положу. А Борю Валетова уже можно поднимать. Взглянуть в тетрадку назначений: не забыла ли чего? Ирина Игнатьевна опять у окна, смотрит на своих ребят. У нее темные волосы, мальчишеская стрижка, смех прерывистый, похожий на покашливание.

Сейчас осень, дожди. Если выдается сухой, теплый день, Ирине Игнатьевне разрешают спуститься в сад, и тогда уж Саша выглядывает в окно, чтоб посмотреть, как она со своими мальчиками сидит на скамейке под толстым кленом.

Иногда к этой скамейке под кленом приходит видимо-невидимо мальчишек лет по пятнадцати. Ирина Игнатьевна преподает литературу в девятых и десятых классах. Она спускается к мальчикам в сад и подолгу с ними разговаривает, и Саше очень жалко, что она не слышит этих разговоров.

Однажды заболела сестра, которая должна была дежурить ночью. Позвонили Прохоровой и еще другой сестре - их не оказалось дома.

- Придется вам, Саша, остаться на ночь, - сказала старшая сестра.

Саше очень хотелось домой: приехал Леша. Но делать нечего, пришлось остаться. Часам к девяти вечера все понемногу угомонились. Вышла из седьмой палаты Ирина Игнатьевна с полотенцем через плечо и присела на стул рядом с Сашиным столиком. Вышел из первой палаты Толя и тоже остановился около Саши.

- Ты почему не спишь?

- А вы забыли, Александра Константиновна... Мне завтра выписываться.

- Как же я могла забыть? Я помню. И радуюсь за тебя.

- Чего я хотел сказать, Александра Константиновна...

- Да, Толя?

- Ну, в общем... передавайте привет своим девочкам. И вообще я, может, вам письмо напишу. А если что, при

Езжайте в отпуск. У нас сад и яблоки - антоновка. Приедете?

- А ты что думаешь? Может статься - и приеду. Чего не бывает на свете! Прихвачу Анюту с Катей и приеду.

- Вы смеетесь, а я вправду приглашаю. И отец пишет - скажи доктору Дмитрию Ивановичу... Ну и Александре Константиновне... Сколько же я здесь пробыл... И привык, верно ведь?

Ирина Игнатьевна внимательно смотрит на Толю, потом истает и уходит. Толя садится на освободившийся стул и молчит. Совсем недавно он был такой многословный, такой красноречивый, он сидел рядом с Сашей или ходил за ней из палаты в палату и болтал, болтал обо всем на свете. А сейчас молчит. Потом встает и нехотя, медленно, словно раздумывая - не вернуться ли, уходит к себе. Саша проходит по палатам, а возвратившись, видит у своего стола Ирину Игнатьевну, которую она про себя давно уже зовет просто Ириной.

- Спать, больная, спать! - деловито говорит Саша.

- Не хочу! И вы не хотите, чтоб я ушла.

Она сидит, откинувшись на спинку стула, и задумчиво смотрит на зеленый абажур Сашиной лампы.

- Я подумала: может, я мешаю ему? И ушла. Он заговорил после моего ухода?

- Нет. Мы просто очень содержательно помолчали.

Я иногда думаю, что людям мешает говорить? Ведь он хотел сказать: "Я полюбил вас, Александра Константиновна. Я никогда вас не забуду". Он знает все эти слова, но он не мог их вымолвить. Почему?

- Эти слова не так-то легко произносить. Я его понимаю.

- А я нет. То есть я понимаю, отчего возник страх перед словами. Говорят, что медузы бывают очень красивые и переливчатые, пока не возьмешь их в руки. Вот то же самое и со словами. Многие слова страшно затерты и захватаны. И поэтому приземляют самое высокое. Только меня этот страх не загипнотизировал.

- И вы говорите эти слова не заикаясь? Легко?

- Я обречена их писать. Не говорить, а писать. И это гораздо труднее.

Если бы Саша не боялась слов, она бы сказала, как говорят в детстве, как она сказала когда-то Юле: "Давайте дружить".

Ирина сидит в синем больничном халате, на ногах у нее огромные больничные тапочки. Не надо удивляться тому, что она говорит. Надо только представить себе, что этот длинный, тускло освещенный коридор - купе ночного вагона. Поезд мчится, все пассажиры спят, а они вдвоем разговаривают так, будто никогда больше не увидят друг друга.

- Его взяли в тридцать восьмом, - говорит Ирина. - Скоро десять лет, как мы в разлуке. Через год он будет на свободе, и я поеду к нему. А пока я пишу. Писать очень трудно. Когда говоришь, важен совсем не точный смысл слова, и никто не думает, не взвешивает, можно ли этим словам верить навеки, но каждый знает, что сейчас они правда. А когда пишешь... Когда пишешь, каждое слово требует, чтоб с ним обращались с умом.

Она говорит так открыто и бесстрашно, - Саша и не думала, что можно так говорить. Ее голос звучит как эхо Сашиной мысли:

- Не удивляйтесь тому, что я говорю, престо представим себе, что мы едем в поезде и больше никогда не увидимся. Тем более что мой поезд мчится невесть куда, и если я не соскочу на ходу...