Пoрог - Леонид Гартунг

— Что вам сегодня почитать? — спрашивает она.

— А может быть, ничего? Так посидим?

— Голова не болит?

— Нет, все хорошо.

— У вас подушка сейчас упадет.

Она наклоняется, чтобы поправить подушку, и он чувствует ее запах — свежий и чистый запах, каким пахнет белье, принесенное с мороза.

— У вас глаза какие-то… — замечает Райка.

— А какие?

Ей хочется сказать: «Как пьяные», но она боится его обидеть.

— У вас, наверное, жар.

Она осторожно прикасается ладонью к его лбу. Ему приятно ощущать это легкое прикосновение. Ладонь задерживается на лбу дольше, чем нужно. Он кладет свою руку на Райкину. Райка краснеет, поднимается и идет разогреть ужин. Он слышит, как она щеплет лучину и лучинки падают с сухим звоном на пол. Потом гудит в печи пламя. Потом Райка принимается за уборку. Потом вытирает запотевшие оконные стекла. Подбеливает печь. Вытирает пыль на столе.

— Рая, — спрашивает он, — зачем вы это делаете? По-моему, и так хорошо.

— Куда как хорошо!

Она приносит тарелку супа.

— Поешьте.

— Не хочется.

— Вы должны поесть.

Хмелев смеется: «Вы должны поесть»! Четверть века никто не говорил ему об этом, и все-таки он не умер от голода. Она не замечает, как это смешно звучит. И вообще Рая смешная. Считает, что он без нее пропадет. Кормит, поит его и наводит свои порядки. Она вымыла полы, вытащила дрова из-под кровати, повесила на стену картину Саврасова «Грачи, прилетели», которая несколько лет уже стояла на полу. Вчера заявила:

— Побелить бы надо… Да вас деть некуда.

Он хохотал до слез. Давно так не хохотал.

— Меня деть некуда?!

Она испуганно смотрела на него: почему ему вдруг стало так весело?

Сначала Райка держалась робко. Теперь она начинает проявлять характер. Кровать слишком близко к окну, нужно ее отодвинуть. А для книг надо заказать стеллажи.

Хмелев пробует возражать, но она не хочет и слушать. Она даже позволяет себе немного поворчать. Ох, уж эти мужчины, ничего-то им не нужно. Если б не мы, женщины, сидели бы вы до сих пор в пещерах и одевались бы в шкуры.

Нет, ему не хочется выздоравливать. Пусть бы это продолжалось всегда. Всегда была бы рядом эта светловолосая девушка. И может быть, он ей тоже нравится?.. Нет, чепуха. Мальчишеские мысли. Она приходит потому, что она соседка, добрый человек. Не больше. Кончится болезнь, и все кончится. Нельзя было позволять себе размагничиваться.

Когда Райка уходит, он протягивает руку к зеркалу и долго разглядывает свое лицо… Вечером Хмелев решает встать. Хватит валяться, и так лежит уже целую неделю. Он спускает ноги с постели, осторожно встает. Голова кружится. Тело словно чужое. Делает несколько шагов, на всякий случай держась за спинку кровати. Сколько времени? Полдевятого? Скоро она должна прийти. Он вынимает из шкафа костюм. Костюм почищен и отглажен. Заботливая, терпеливая Райка. Это все она…

Но что за дурацкая слабость? Брюки он натягивает сидя, чтоб не упасть. Самому смешно. А как это выглядит со стороны?

Райка приходит не полдевятого, а в десять. Немного позже, чем всегда. Вероятно, она заходила домой. В руках у нее узел. Что-то белое, перевязанное с угла на угол.

Она никак не ожидала, что он на ногах. Она стоит с узлом в руках и не знает, что делать.

— Что это у вас? — спрашивает он.

— Я постирала…

Хмелев развязывает узел. Так и есть — белье. Этого еще не хватало. Ему стыдно — он покраснел, как мальчишка. И еще он устал. Он как пьяный. Но нужно держать себя в руках. Он слаб, распустился, понадобились, видите ли, сочувствие, ласка… До чего рассопливился! Надо было сразу в больницу. И тогда бы ничего не случилось. Они бы здоровались, встречались во дворе, и только. Нет, ему не надо жалости. А что, кроме жалости, может чувствовать к нему эта девушка? Он старше ее на целых двадцать лет. У него изуродованное шрамом лицо. Нет, ничего, кроме жалости, не может быть.

— Вы много для меня сделали. Очень много. Но теперь я здоров.

Райка ничего не говорит. Да и что можно сказать? Он подает ей книги.

— Это ваши.

Она берет, не глядя. Одна из них падает на пол.

— Всего хорошего, — произносит Райка. Она никак не может понять, что случилось.

— Большое спасибо за все, — твердо говорит Хмелев.

Райка уходит. Хмелев ковыляет к кровати. Когда она уходила, у нее было такое лицо, как на вокзале, когда… Может быть, вернуть? Нет, теперь поздно.

40

Тоня замечает в Борисе перемену. Он оживлен, энергичен. Может быть, оттого, что теперь он всецело занят строительными заботами.

Ночью между школой и учительским домом работает бульдозер. Он разравнивает площадку под пристройку, гремит железом, светит в окно голубым светом. Тоня старается на него не смотреть. Как огромный допотопный ящер, он ползет на дом, и кажется: вот-вот затрещат рамы, рухнет стена и бульдозер ворвется в комнату. Тоня не спит, а Хмелеву снятся танки.

Днем приходят лесовозы с бревнами. Плотники отесывают их. Драница и Степан Парфеныч заливают бетонный фундамент. Филипп Иванович поставил в полевом вагончике верстак и готовит рамы.

В обеденный перерыв Филипп Иванович уходит на квартиру «похлебать горяченького», как он говорит. А Степан Парфеныч и Драница забираются в вагончик, чтобы скрыться от ветра. Ничего горяченького у Драницы нет. Есть пара печеных картошек в кармане и соль в грязной тряпице. У Степана Парфеныча — сало, яйца, хлеб. Драница надеется, что полакомится и он, но Степан Парфеныч его словно не замечает…

После работы они снова заходят в вагончик. Филипп Иванович ставит готовую раму к стене, складывает инструмент в мешок. Туда же засовывает бутылку из-под молока. Затем собирает с пола крупные щепки и обрезки досок. Каждый день он уносит их домой. На одну, самую хорошую, Степан Парфеныч наступает ногой:

— Не трожь!

Филипп Иванович молча подчиняется. Копылов, конечно, бездельник и дрянь, но лучше с ним не связываться. Щепки Филипп Иванович перевязывает веревкой, взваливает на плечо и направляется к выходу.

— Пашка.

— Я потом, — поспешно говорит Драница.

— Пашка, я жене напишу.

— Закрой двери, падла, — кричит Степан Парфеныч и хватает с верстака киянку. Филипп Иванович проворно исчезает.

— Затопи печь, — приказывает Степан Парфеныч. Драница, ползает в полутьме, собирает стружки. Сует их в железную печь. Чиркает спичкой, а сам прислушивается. Степан Парфеныч, кряхтя, плетется в угол, где висит его сумка. Затем он ставит на верстак что-то твердое. И еще раз тот же звук. «Две», — соображает Драница и с благодарностью думает: «Вот мужик!»

— Возьми дверь на крючок.

Степан Парфеныч неторопливо нарезает сало, вскрывает банку рыбных консервов. Вытирает острый нож о валенок.

— Ну, Пашка, давай.

Драница садится на верстак. Дверцы печи открыты, и пламя освещает половину вагончика. Блестит водка в бутылке. Копылов наливает Дранице стакан и молча ждет, не торопит. Драница берет стакан, нюхает, морщится. Лицо его выражает гадливость, он даже вздрагивает от отвращения. Потом медленно пьет, зажмурив глаза. Выпив, дышит, раскрыв рот.

Степан Парфеныч берет из его руки стакан, наливает, пьет и ест сало.

— Кто он тебе? Родня?

— Филипп? На седьмом киселе…

Дранице становится жарко от тепла печки и от выпитой водки.

— Ладный ты мужик, — говорит Степан Парфеныч. — Одна беда — дурак. Дурак и баба!

Драница смотрит непонимающе. Ему следовало бы обидеться и уйти, но он уже выпил, и уйти не в силах. Наступает то состояние, которое Драница не променял бы ни на что. Сладко кружится голова, и кажется, что весь мир плывет, медленно покачиваясь, и перед ним уже не Степан Парфеныч, а умный, верный друг, человек широчайшей души, и Драница его понимает и любит. И сам он уже не Драница, не сосланный тунеядец, а артист, без радикулита, без пьянства, без больного желудка. И то, что Степан Парфеныч кидает в печь заготовки для рам, теперь это неважно. Важно другое. Он вспоминает жену, не такую, какой она стала теперь, а такую, какой она была в сорок шестом году. Милая была девчонка. Он читал ей стихи, и глаза ее восторженно блестели из-под челки. Драница поднимает палец с ушибленным слезающим ногтем и торжественно произносит:

— Эльсинор! — И смотрит на Степана Парфеныча, проникся ли он? — Эльсинор! — Он наслаждается звучанием этого удивительного слова.

— Брось трепаться, — говорит Степан.

Нет, не поймет он ничего. Никакой он не друг. Драницу охватывает тоска и одиночество, а Степан Парфеныч думает в это время: «Дурак!.. ни дать ни взять — дурак. Засыпешься с ним». Он наливает еще.

— Будешь?

Драница знает, что надо отказаться, и не может. Пьет, затем долго кашляет.

— Подохнешь ты здесь, — говорит Степан Парфеныч. — Ты человек южный. Слабак.