Клеменс - Марина Палей

"стержнем", то есть начинкой, являлись блохами скакавшие

"настроения"), в этой тяге людей, по сути, бесхарактерных, а потому невероятно опасных, в этой их тяге "все зачеркнуть и начать с нуля", тяге, которая трусоватым с вечно втянутой головенкой курам, кажется, наверное, "ах, романтичной" – мне, узнавшей "романтику" на своей шкуре, видится негасимый инстинкт взбудораженного вандала и плебса: соскоблить, всенепременно соскоблить вековые фрески – и хамской рукой, "в акте справедливости", повесить на их место санпросветплакаты, кухонные календари – или фотографии какой-нибудь передовой стройки. В том, чтобы бросить Петрополь со всем, что в нем есть, надо, во-первых, очень мало его ценить. А во-вторых (с романтизирующего плебса и спросу нет), для этого надо быть полностью совращенным идеологией беспорточных интеллектуалов ("мой адрес – не дом и не улица") и, конечно, "запахом тайги".

В случае мамаши и ее алкоголика эта амброзия эстрады шестидесятых была волшебным образом превращена, сообразно с особенностями химической индустрии (то есть цитаделью своеобразно ими понятой

"романтики"), в ядовитую вонь всяких триокси-бензол-винил-пента-гекса-акрил-ацетатов, от которых подыхало то немногое живое, что как-то пыталось цепляться за любую воду и любой воздух в убогой и затхлой, полузадушенной нищетой глухомани.

Полузадушенной – это, конечно, страшней, чем в задушенной насмерть: кошка-нищета играется с мышью, та молит прикончить – но тщетно.

Оглядываясь назад, я спрашиваю себя: ради чего, ради каких достижений межгалактического разума, ради каких таких воспарений духа была в самом начале исковеркана моя жизнь? И вспоминаю ладонь родительницы с кривыми, словно от безволия, слабыми пальцами: на ладони лежат три грязно-серых, неровных

("Полуфабрикат!" – провозглашает поддатенький Великий

Тескатлипока) – три грязно-серых катышка полиэтилена.

…Бездомность степных захолустий, ссыльные немцы и загубленные бормотухой аборигены, убогие бараки и саманные домишки, кишащие одомашненными полевками, тараканами, вшами, Великая Казахская река катит отравленные химикатами воды свои, казахи и немцы, уже усредненные в животном своем облике, уже неотличимые друг от друга, солончаковая почва, не впитывающая влагу, чавкающая тысячелетней жижей, засасывающая тебя вместе с сапогами, проглотившая в конечном итоге твои сапоги, и вот, увязая в грязи, ты бредешь в школу босиком, ты бредешь в школу, ложась грудью на ветер, спиной нельзя: унесет, с размаху швырнет в жижу – и захлебнешься; ты, каждым шагом пытаясь пробиться сквозь плотный, как стена, ветер, стараясь не рухнуть в черно-бурое, смахивающее на фекалии месиво, бредешь в школу, в серое здание барачного типа, где перед входом стоит

Монумент Вождю, раскосому, как самый простой казах, – и громадное, двухсотведерное корыто для мытья сапог, моешь там свои ледяные ноги; семилетний Ванечка Шмидт, утонувший в этом корыте, трупы осетров и белуг, гниющие по берегам дельты, трупы осетров и белуг со вспоротыми животами, с наспех вывороченной оттуда икрой, черные стаи мух в дельте, черные стаи мух над трупами осетровых рыб на берегу

Казахского моря, черный каравай икры, идущий у браконьеров за треху, сухой спрессованный каравай черной икры, его режут широким ножом, он невкусный, и снова в школу, где ты, еврейка, учишься всегда хорошо, а это нельзя, это много, уж что-нибудь одно, тебя избивают в кровь, и ты учишься давать сдачи, тебя избивают в кровь, и ты бьешь своего истязателя, мордой об парту, в кровь, и рвешь на нем пионерский галстук, не в идеологическом, а в яростном, зверином порыве, твоя мамаша, как всегда, как положено (у каких идиотов?), берет сторону

"дальнего": мальчик прав, а ты виновата, мальчик прав, это ты виновата, мальчик прав, ты сама виновата, не лезь, не тяни руку, не выступай, у тебя слишком красивый карандаш, у тебя ленинградский пенал, у тебя слишком чистый воротничок, ты слишком быстро решаешь задачки – тише, медленнее, грязнее, тупее, мальчик прав, это ты виновата, четырнадцатилетний третьегодник, прыщавый дегенерат прав, и вот он передо мной, одиннадцатилетней, вываливает свои страшные гениталии (притом, что я и нестрашные-то видела только на статуе) и говорит: сейчас тебе так заделаю, сразу в роддом побежишь, – мальчик прав, это ты виновата, и я бегу, но не в роддом, а от мальчика, но назавтра, с дружками, после уроков, он спускает на меня собак, это и есть урок, главный урок, мальчик прав, это я виновата, и так каждый вечер, после второй смены, и я бегу в степь, чтобы там умереть, и через два дня возвращаюсь, а "дома" меня не хватились, их самих не было "дома", они делали полиэтилен, серые катышки, а у тебя родители военные? – нет – а кто? – не знаю – а ты русская? – нет – а кто? – я нерусская – родители, говоришь, не военные? а я видела у вас шифоньер, как же не военные? – не военные? а кто? – а почему ты уезжаешь и больше не приедешь никогда? куда ты едешь? – не знаю – а кто у тебя родители? – не знаю, они особенные, но толком не знаю – так куда же ты едешь? – не знаю – сувенир на память: носки из верблюжьей шерсти, прощайте, верблюды, похожие на озабоченных, навьюченных тысячелетней скорбью евреев; Великая Русская река: ты поживешь пока с другими людьми, а мы уедем, ты поживешь пока с чужими, а мы уедем, так надо, все будет хорошо, мы уедем, а ты останешься, ты взрослая, тебе одиннадцать, все будет нормально, а пока не очень нормально, чужие люди тоже уехали, я одна, а соседи по коммуналке не хотят, чтобы ребенок был один, возможен пожар, возможно возгорание предметов, утечка газа, разливы и разбрызгивания воды, протечки, поэтому соседи не пускают меня в их перепуганную квартиру, я ночую на улице, на скамейке, о происходящем не думаю, взрослые всегда правы, хорошо, что май, а зато утром соседи пускают, ведь мне надо взять портфель, я отличница, у меня будет похвальная грамота, и меня не бьют, это большой город, памятники героям революции, фильмы о революции, улицы имени революции, сизовато-серые участники революции, живу одна, рупь в день, трачу на мороженое, если по девять копеек, будет одиннадцать штук, целая кастрюля, ем суповой ложкой, но и этому приходит конец, здравствуй, лето, пионерский лагерь в три смены – что такое лето? – пионерский лагерь в три смены – а подробней? – после обеда голодно, быть наказанной стыдно, ночью страшно, когда бьют – больно, днем скучно, когда дразнят, плачу, очень скучаю по тебе, мамочка, забери меня, пожалуйста, можешь не кормить, мне ничего не надо, только забери – всем детям хорошо, а тебе нет, всем детям хорошо, а тебе нет, всем детям хорошо, а тебе нет, ты что, особенная? – здравствуй, школа! что такое школа? – школа – это были друзья на месяц, и больше нет, потому что – ты куда уезжаешь? – не знаю, меня увозят – куда увозят? – я не знаю, так надо – кому надо? – я не знаю; Великая

Русская река на другом отрезке: хрущобы, трущобы, бездомные собаки, составленные как бы из двух разных половин, люди, похожие на этих собак, пустыри, ржавая арматура, Великая Русская река катит винно-водочные воды свои, частик в томате, мы ищем угол: вы не сдаете? – мы ищем угол, потому что Великий Тескатлипока, хлещущий коньяк из чайника, не хочет жить в общаге с хануриками из бригады, заливающими в вонючее свое нутро все, что горит, но практически обитает именно там, то есть пьет именно там, мы ищем угол: вы сдаете? – мы ищем угол, в одном прокантовались, ушли, что-то не так, в другом прокантовались, нас выгнали, что-то не так, мы ищем угол: вы сдаете? – у меня только портфель, то есть надо выбросить игрушечную лисичку и медведика – не набирай барахла! (мамаша) у нас нет места! только портфель! только то, что поместится в портфель! – но как же я выброшу лисичку и медведика? ведь у меня больше никого нет!! – прекратить слезы! только портфель! – но ведь они живые! – все! тебе было сказано! учти, повторений не будет! – вы сдаете? пятнадцатый угол за год, к счастью, в том же населенном пункте, перенаселенность пролетарского района, перенаселенность пролетарского города, перенаселенность пролетарской страны, вторая смена, говорят, будет третья, всего не хватает на всех, ничего не хватает ни на кого, 5-й "Е", суп: частик в томате, второе: частик в томате, закуска: частик в томате, повидло, мы ищем угол, Великий

Тескатлипока ищет пятый угол, ветки для растопки печки, мы нашли угол, а дров нет, нашли угол без дров, потому что наш угол с коньяком, я собираю ветки на дороге, ветки для печки, страшно холодно, мне во вторую смену, а Великий Тескатлипока ушел уже в новый угол, почему? – так надо – почему? – без "почему"! и мы уже там, в другом углу, вслед за Великим Тескатлипокой, мы – это моя родительница и я, то есть чемодан без ручки, – таскать обременительно, а в интернат не сдашь, только на зимние каникулы, в интернат для глухих: их только на зимние каникулы родители оттуда забирают, а меня только на зимние туда сдают, всего только каникулы перетерпеть, мне повезло, ищем угол – находим, новый угол: мать, как всегда, чисто скоблит табуретку, сурово накрывает ее свежей газетой