Пляска смерти. Воспоминания унтерштурмфюрера СС. 1941–1945 - Эрих Керн

В другом зале мы натолкнулись на собрание игрушек, относящихся к разным эпохам: с древних времен до наших дней. Здесь были представлены и всевозможные куклы – от деревянных до каменных. Я взял две куклы с алым румянцем на щеках и льняными волосами и заткнул их за пояс рядом с ручными гранатами. Затем мы покинули музей через главный вход и вышли на улицу, по-прежнему пустую и мирную. На углу возвышалось многоэтажное жилое здание, возведенное для рабочего люда и похожее на аналогичные строения Вены, только более примитивное. Я разделил наши боевые группы на пары, и мы осторожно стали к нему приближаться, прижимаясь к стенам домов. Внезапно мы застыли на месте. Во внутреннем дворе собрались сотни жильцов дома всех возрастов, смотревшие на нас подозрительно и враждебно. Пулеметчик установил свой пулемет, заправил ленту и, присев, изготовился к стрельбе. Момент был критический. Не зная, как поступить, я только коротко взглянул на Рудольфа, который, поняв меня, отступил назад, готовый при первом же выстреле умчаться в роту за подмогой.

Но тут я почувствовал устремленный на меня пристальный взгляд ребенка и, подняв глаза, с удивлением заметил крошечную девочку, должно быть не старше шести лет, которая, как завороженная, смотрела на мой пояс. Теперь я уже знал, как мне следует поступить. Приветливо улыбаясь, я вытащил из-за пояса краснощекую куклу и торжественно вручил ее малышке. Сначала ее глаза округлились от радости, потом, взвизгнув от счастья и крепко прижав куклу к груди, девочка побежала, что-то лепеча, к молодой женщине, выглядевшей измученной и усталой.

Чтобы окончательно растопить лед отчуждения, я отдал и вторую куклу – еще одному подбежавшему ко мне ребенку. Этого оказалось достаточно; в следующее мгновение меня окружили десятки ребятишек, с мольбой тянувших ко мне детские ладошки.

– У меня больше ничего нет, – громко уверял я и, стараясь поскорее высвободиться из кутерьмы, едва не уронил винтовку.

Раздался громкий хохот, и через какую-то секунду вокруг меня уже толпились дружелюбно настроенные люди, говорившие все разом, перебивая друг друга; они с любопытством ощупывали нашу добротную военную форму и охотно несли нам, усталым и страдавшим от жажды, воду. Некоторые даже совали нам в руки хлеб.

Никогда прежде мне не доводилось наблюдать столь быструю и радикальную трансформацию настроения. Перед нами уже не было ни большевиков, ни врагов. Мы миновали одну, две, три улицы, а маленькая девочка все не отставала от нас, топоча рядом в тени наших винтовок и прижимая куклу с льняными волосами к груди. Несмотря на все наши старания, никак не удавалось заставить ее вернуться домой. И куда бы мы теперь ни шли, всюду нам приветливо махали руками и улыбались довольные горожане.

Я долго не мог заснуть в ту ночь. Чем-то меня странно взволновал этот сам по себе незначительный эпизод с девочкой и куклой, такой обыденный и такой далекий от реальностей войны.

В борьбе за власть большевики, кажется, не упустили и не забыли ничего. Они ловко использовали для своих целей любую человеческую слабость и любые благоприятные обстоятельства, наживая политический капитал на нелегкой жизни в царской России, а заодно раздувая тему Распутина (которого несчастные царь и царица держали, поскольку он «заговаривал» кровотечение у больного гемофилией цесаревича Алексея. Как все было – вопрос дискуссионный. Во всяком случае, критики «проклятого царского режима», придя к власти, на несколько порядков превзошли «свинцовые мерзости» свергнутого режима, что, впрочем, обычно для всех подобных революционных типов – от 1789–1793 до 1991–1993 гг. – Ред.) и умело возбуждая животные инстинкты огромной массы городской и сельской черни. Они не оставили без внимания ни миллионы солдат на фронте, гибнувших в безнадежных (очевидно, таких, как Брусиловский прорыв в 1916 г., в котором русские, разгромив австро-венгров и отбив контрудары немцев, потеряли около 0,5 млн человек против 1,5 млн у австро-венгров и немцев. А впереди были еще более грандиозные наступления, которые весной – летом 1917 г. должны были сокрушить Германию и ее союзников. К решающим наступлениям (которые не состоялись из-за наступившей смуты или были проведены плохо из-за деморализации армии, как в июне 1917 г.) были накоплены огромные запасы оружия и боеприпасов (хватило на всю братоубийственную Гражданскую войну, еще и осталось). Но внутренний враг нанес удар в спину. – Ред.) сражениях за еще более безысходное будущее (ну почему же? Победа в войне была близка. А вот положение Германии к началу 1917 г. действительно становилось безнадежным. Выход России из войны позволил затянуть мировую бойню до ноября 1918 г. – Ред.), ни голодавших (голода не было; им бы увидеть, что творилось в Германии. – Ред.) рабочих и крестьян в тылу. Они приспособили для своих нужд извечную мечту о лучшей доле многих россиян, живших за пределами царских дворцов, и таившиеся в сердцах неудачников темные страсти, которые, в роковой час вырвавшись наружу, превращают миролюбивых, законопослушных граждан в диких зверей. Словом, большевики ничего не забыли и не упустили, кроме самого главного – человеческой души и сердца.

Жаждавших обыкновенного семейного благополучия людей они заманили сказкой о коммунистическом рае, где будут только овцы и никаких волков; неистовым же идейным борцам подсунули миф о мировой революции и Коминтерне, ради которых стоит якобы жить и умереть, смотря по обстоятельствам, а для несогласных создали органы – ВИК, затем ОГПУ, НКВД и т. д., исправительно-трудовые лагеря и мрачные подвалы с выстрелами в затылок. Вот только для души и сердца у большевиков не нашлось ничего привлекательного, и вовсе не по злой их воле – просто им было неведомо, что такое душа.

Отлично сознавая наличие столь серьезного пробела, большевики постарались заменить благородные порывы отзывчивой человеческой души холодной логикой. Напрочь отвергая все до тех пор существовавшие взгляды на прошлое, настоящее и будущее человеческой цивилизации, они разработали свою собственную псевдонаучную абсолютную философию исторического развития, назвав ее высокопарно «историческим материализмом». Безрассудная вера и безудержный эксперимент – вот два краеугольных камня, на которых зиждется эта философия. Но в холодном мире бездушного материализма не нашлось места для теплого человеческого сердца – источника глубочайших чувств и таинственных процессов, определяющих поведение людей. Какое-то время оно стучало в глухую стену, окружавшую властей предержащих, потом слабо пискнуло в исправительном лагере и наконец умерло в каземате ОГПУ. Если бы сердцу позднее вздумалось воскреснуть и вернуться в большевистскую действительность, окружающие не поняли бы того языка, на котором оно с ними заговорило бы. О сердце начисто забыли, выкинули не только из теории коммунизма, но и из повседневной жизни общества.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});