Проклятие Ирода Великого - Владимир Меженков

Эту историю с посвящением новообращаемого в жрецы Кибелы дед поведал Ироду, когда тот был еще ребенком. От природы наделенный живым воображением, маленький Ирод настолько ярко представил себе всю процедуру проведения обряда, что надолго лишился сна. Антипатр и Иоханану-Гиркану рассказал эту историю на следующий день, когда переговоры между ними возобновились, но она не произвела на того впечатления. «Разве мы, иудеи, калечим себя? – спросил он. – Да будет тебе известно, что по нашим законам мужчина с покалеченным детородным членом изгоняется нами из нашего сообщества! [69]Обрезание, повторю для тебя еще раз, свидетельствует лишь о союзе, заключенном между иудеями и Предвечным, и ничего иного означать не может». Переговоры между Гирканом и дедом Ирода продолжались еще долго, и тому, и другому не раз казалось, что войны не избежать, но в конце концов они сошлись на том, что те из идумеян, которые добровольно согласятся принять обряд обрезания, станут обрезывать своих сыновей, а остальные ограничатся признанием законов Моисея и останутся жить в своей стране на условиях соблюдения этих законов, против которых он, Антипатр, ничего не имеет.

Вскоре после этого разговора дед Ирода женил своего старшего сына, тоже Антипатра, на юной принцессе Кипре – дочери аравийского царя и своего большого друга Ареты. Кипра родила мужу одного за другим четверых сыновей – Фасаила, Ирода, Иосифа и Ферору – и дочь Саломию. Дед не мог нарадоваться на внуков и внучку, целые дни проводил с ними, играя и резвясь, будто сам впал в детство, а когда те подросли, отдал их в греческую школу и лично следил за их успехами в науках. На это у деда уходила масса времени, и потому он, передав отцу Ирода все свои дела и огромное состояние, целиком посвятил себя воспитанию внуков и внучки и надзору за их учебой.

Приблизительно в это же время иудеи, разочаровавшись в Маккавеях и их способности обеспечить им свободу, выдвинули из своей среды новых вероучителей, которых они не знали прежде. Это были фарисеи, саддукеи и ессеи [70]. Гиркан, как первосвященник, пекущийся о своем авторитете среди иудеев, стал искать контакты с фарисеями, к мнению которых прислушивался и взгляды которых одобрял народ. Однажды он устроил для них пир и, подняв кубок с вином, провозгласил в их честь здравицу. Фарисеям понравилось такое уважительное отношение к ним со стороны первосвященника. Гиркан заверил их, что в своей жизни он руководствуется лишь одним соображением: делать угодное в глазах Предвечного, для чего и впредь намерен брать пример с фарисеев. «Если вы заметите в моих деяниях какие-нибудь ошибки или уклонения от пути истины, – сказал Гиркан, – то прошу вас вернуть меня на правильный путь и наставить. Знайте: я потому избрал путь истины, что не только в деяниях, но даже в помыслах своих хочу быть справедливым». Фарисеи наперебой стали говорить Гиркану, что лучшего первосвященника, чем он, иудеи не знали со времен Аарона и вряд ли когда-нибудь узнают, и что все, что он ни делает для Иудеи и иудеев, направлено на осуществление замысла Предвечного. От внимания Гиркана не ускользнуло, что эти льстивые слова, высказанные в его адрес, разделяют отнюдь не все сидящие за столом. «У тебя, Елиезер, – обратился он с вопросом к самому старшему по возрасту фарисею, – в отношении меня и моих дел несколько иное мнение, чем мы только что услышали?» Елиезер пожевал беззубым ртом и, глядя прямо в глаза Гиркану, ответил: «Прямо противоположное мнение». «Не будешь ли ты так любезен высказать его в присутствии твоих товарищей?» – спросил Гиркан. «Изволь, – сказал Елиезер. – Если ты хочешь следовать по пути истины и при этом оставаться справедливым, ты должен прямо сейчас, не выходя из-за этого пиршественного стола, сложить с себя сан первосвященника». Гиркан был уязвлен в самое сердце, и даже не пытался скрыть своего разочарования. «Какова же причина, по которой я должен сложить с себя сан первосвященника?» – спросил он. Гиркан так же прямо ответил: «Таких причин множество. Но достаточно будет назвать одну: мы слышали от стариков, что твоя мать родила тебя, когда находилась в плену у Антиоха Епифана». Это была ложь! Никто из рода Маккавеев никогда ни в каком плену не был. Дерзкий старик или заблуждается, или не хочет видеть в Гиркане первосвященника совсем не по той причине, какую высказал вслух. Гиркан приказал немедленно разыскать и доставить во дворец саддукея Ионафа, который знал его мать еще с тех времен, когда та находилась на сносях. «Скажи, Ионаф, что ожидает иудея, который намеренно клевещет?» – спросил он, когда саддукея ввели в пиршественную залу. «Смерть, – ответил Ионаф, еще не зная, что произошло за столом. – Ибо сказано: “Лжесвидетель не останется ненаказанным, и кто говорит ложь, погибнет”». «А теперь скажи, где находилась моя мать, которая вот-вот должна была разрешиться мною от бремени?» «Здесь, в Иерусалиме», – сказал Ионаф, обводя взглядом стол, за которым собрались одни лишь его противники. «Ты не ошибаешься, Ионаф? Моя несчастная мать, павшая от руки своего подлого зятя, точно была в Иерусалиме?» «Где же ей еще было находиться, когда она произвела тебя на свет в тот самый день, когда твои отец Симон и дядя Ионаф вернулись из Модии, где они похоронили достославного брата своего и твоего дядю Иуду Маккавея, и вместе оплакали его в Храме?» Гиркан уже с нескрываемой ненавистью смотрел на Елиезера. «Стало быть, – снова обратился он к саддукею Ионафу, – ни в каком плену у Антиоха Епифана она не была и не могла быть по той простой причине, что в день, когда я родился, и самого-то нечестивого Антиоха Епифана уже пять лет, как не было в живых?» «Истинно так», – подтвердил Ионаф. «Благодарю тебя, честный Ионаф, – сказал Гиркан. – А теперь я попрошу тебя разделить нашу трапезу и выслушать вместе с нами приговор, которые мои друзья-фарисеи вынесут Елиезеру за его омерзительную клевету, которой он оскорбил меня и светлую память моей матери. Итак, господа, я готов выслушать ваш приговор, и клянусь памятью матери, я приму его и исполню, каким бы суровым ваш приговор ни был». «Дозволь, Гиркан, заметить тебе, – сказал Махир, слывущий среди фарисеев рассудительным мужем, – что в таких делах, как вынесение приговора, не следует спешить». «Нет! – воскликнул Гиркан. – Вы не хуже меня знаете, что лишь тот, кто не клевещет языком своим, не делает зла и не принимает поношения на ближнего своего, может пребывать в жилище Предвечного и обитать на святой горе Его. Я настаиваю, чтобы вы немедленно вынесли приговор клеветнику». За столом наступила долгая тягучая пауза. Казалось, что она будет продолжаться вечно. Наконец Махир сказал: «Елиезер был не прав, послушавшись неверных слухов стариков о матери твоей и о тебе. За это он заслуживает ударов палками и заключения в темницу». За столом снова наступила пауза. Это был явно мягкий приговор, несоразмерный с тяжестью преступления, совершенного Елиезером. Фарисеи одобрительно закивали головами. Гиркан взял себя в руки и, стараясь не дать выплеснуться гневу, который клокотал в нем, сказал: «Я поклялся памятью моей матери, что приму и исполню любой ваш приговор. Ваш приговор принят. Мне остается лишь поблагодарить всех вас за честь, которую вы мне оказали, приняв мое приглашение разделить со мной эту скромную трапезу. Вы можете идти».

После этого злополучного пира Гиркан отдалил от себя фарисеев и сблизился с саддукеями. Этим, однако, он вызвал неприязнь не только фарисеев, но и народа, который уже открыто обвинял Гиркана во всех мнимых и совершенных грехах, будь то вскрытие могилы Давида и похищение оттуда денег, формирование своего войска из чужестранцев и даже вовлечение в сообщество избранного Предвечным народа злейших врагов иудеев идумеян. Но что хуже всего, неприязнь эта, обрушившаяся на Гиркана, распространилась и на его сыновей.

6

После смерти Гиркана власть первосвященника унаследовал его старший сын Аристовул. Не обладая никакими достоинствами, кроме непомерно развитого честолюбия, он не удовлетворился доставшимся ему по наследству саном, а пожелал стать царем. Саддукеи поддержали его монархические устремления, и вскоре в Храме состоялся молебен, по завершении которого Аристовул-первосвященник возложил на голову Аристовула-царя усыпанную драгоценными камнями корону, специально изготовленную к этому дню. Мать, когда он вошел к ней, чтобы услышать из ее уст поздравления, сорвала с сына корону и отбросила ее, как если бы это был не драгоценный царский венец, а шутовской колпак, напяленный Аристовулом на себя потехи ради. Аристовул пришел в негодование и приказал заточить мать в темницу. «Запомни, сын, – сказала ему напоследок мать, когда ее, связанную, поволокли в подвал при дворце, – отныне твоим вечным спутником станет страх и тебе всюду будут мерещиться враги». Аристовул приказал не давать матери ни хлеба, ни воды. Спустя месяц он пожелал узнать, не раскаялась ли она в своем пророчестве, и отправился к ней. Но едва он сошел в темницу, как в нос ему ударил смердящий запах тления. Аристовул приказал принести побольше огня. Зрелище, открывшееся ему, было страшным: мать его – или то, что осталось от некогда блиставшей своей красотой женщины, – лежала на груде тряпья, руки и лицо ее были изъедены крысами, на Аристовула смотрел один оставшийся нетронутым глаз, и глаз этот был исполнен ненависти к сыну.