Языки современной поэзии - Людмила Зубова

Для понимания всего текста важно, что автор объясняет косноязычие попыткой своего существования в разных языковых пространствах; ср. также: так в моем санскрите текста. Он говорит с вороном «на птичьем языке» — это выражение обозначает язык непонятный и часто звучит в упрек поэтам, чьи стихи непросты для восприятия. Поэтому, возможно, что птиц (в последней из процитированных строф — птиц-заика) — это и есть слово «птичьего языка».

Название древнего индоевропейского языка санскрит означает ‘обработанный, сделанный’. В таком случае слова в моем санскрите текста можно понимать и как ‘в языке совершенном’. Возможно, значение сделанности, совершенности формы поддерживается и словом дикция, которому возвращается первоначальное значение, отсылающее к языку, речи, но еще и связанное с оформленностью этой речи[166].

Ко всему сказанному можно добавить, что слово, теряющее звук, можно понимать как передразнивание английского произношения слова Nevermore (вспомним строку «Никогда!» — ответил птиц мне… Дикция-то! — радьо-песне!). А в русском языке звук из слова вóрон исчезает, когда образуется традиционно-поэтическое слово вран с неполногласием, что тоже может быть значимо для толкования формы птиц.

В стихотворении «У ворот (лубок)» из книги «Хутор потерянный» появляется слово любовницо:

У ворот еще и ельветви — в щеточках зубных(прилетает на хвоюптица Хлоя в «ноль» часовчистит зубы — все целы!Хлоя — людоед).Щеточки — в крови.

У ворот(вот-вот!)о овца, как офицер(пьяница, одеколон!)с мордойсмотрит:

во дворе лежит бревно, — как попало, голышом…ЧЬЕ ОНО ЛЮБОВНИЦО?[167]

Таким искажением Соснора создает резкое противоречие между формой среднего рода и значением слова любовница. Но этот грамматический сдвиг осуществлен в метафоре, причем субъектом антропоморфной метафоры оказалось бревно. Здесь грамматическая и лексическая метафоры противоположны по своим направлениям: лексическая метафора одушевляет предмет, а грамматическая обозначает человека как предмет.

Нарушая все логические связи между грамматическими и лексическими свойствами исходных слов, Соснора устанавливает другую логику — логику контекста.

В этом случае первостепенное значение имеет, вероятно, фразеологическая производность и слóва любовницо, и фразы во дворе лежит бревно, — как попало, голышом — от поговорки лежит как бревно (о таком поведении женщины в постели, которое делает ее как бы бесполой). Содержание этого фрагмента определено поговоркой смотрит как баран на новые ворота. Взгляд овцы в стихотворении похож на мутный взгляд пьяницы-офицера (отметим созвучия в словах овца и офицер). Вопрос чье оно любовницо? похож на перевод вопроса *кому оно принадлежит? с языка овцы на язык пьяного офицера, сексуально озабоченного и не способного нормально связывать слова.

Между тем эта лубочная картинка на самом деле гораздо страшнее, чем представляется ее персонажам. Эти ворота — на тот свет, овца — должно быть, жертва, идущая на заклание, а бревно — труп, возможно, чьей-то любовницы. На такое толкование указывает образный ряд предыдущей строфы. И тогда средний род слова любовницо оказывается связанным не только с неполноценной жизнью, но и со смертью. Обозначая средним родом живое, автор перемещает его в сферу небытия.

Смысловое уплотнение речи получается и при образовании авторских эпитетов:

И я один. В моей грудизвучат цыганские молитвы.Да семиструнные дождиДрожат за окнами моими.

(«Цыгане» / «Темы»[168]);

Мне не войти в Ковчег чернооких мускулатур,ни к чему им бурнодышащий гребец в стакане,им нужен вязальщик плотов, доильщик кози землекоп, чтоб рыть для них лопатой.

(«Я пишу слогом понятных гамм…» / «Флейта и прозаизмы»[169])

В первом их этих примеров метафора, объединяющая мир природы с миром музыки, образована не только на основе зрительного и звукового сходства реалий, но и на основе фонетического сходства слов струя — струна. Во втором примере алогизм сочетания прилагательного с определяемым словом обнаруживает логику на основе метонимии: мускулатура как обозначение мускулистого человека (ср. разг.: пришли какие-то лбы; в семье появился лишний рот; этот парень — голова).

Среди эпитетов встречается много двухкорневых неологизмов, которые, заменяя собой описательные обороты, демонстрируют большую степень компрессии высказывания:

Руины ширятся с ногтей,солдаты падают в строю,и в руконогой быстротеодин стою я и — смотрю.

(Какопакриды[170] / «Куда пошел? И где окно!»[171]);

кинжалы ломаю,пальцы текут, липкокровны,кинжалы все ниже,нет, не проснусь, не прояснюсь,кинжалы ломаю, их нету,кинжалов,кинжалы у сердца, четыре,нет, не вонзайте, нет,не бейте, и будут, и сталивсеми четырьмя, сердце стало,сердце ломают.

(«Алебастр» / «Куда пошел? И где окно?»[172])

Смысловая компрессия эпитета в следующем фрагменте создается цитатным подтекстом:

Здесь я чужой среди домов и плит,поставленных с окнами вертикально,и не течет по морю черный плот,и запах вин как золото литое.И запах роз душицы и мелисскак говорится в этом Доме Жизни,где тени с лестниц ходят как моря,и звуковые груди юных женщин.О бедный бредный Мир из клаузул,мне нужен чек на выходы с судьбою,а я лечу как вынутый кинжал,в давным-давно покончивший с собою.

(«999–666» // «Двери закрываются»[173])

Странный эпитет в строке и звуковые груди юных женщин мотивируется, вероятно, отсылкой к «Поэме Воздуха» Цветаевой: О, как воздух гудок / <…> / Рыдью, медью, гудью, / Вьюго-Богослова / Гудью — точно грудью / Певчей — небосвода / Нёбом или лоном / Лиро-черепахи?[174]. Обратим внимание на то, что и эротическая образность[175] строк Виктора Сосноры находит свое подкрепление в словах Цветаевой Нёбом или лоном / Лиро-черепахи? Необходимо иметь в виду, что эротика в метафорических системах и Сосноры и Цветаевой тесно связана с мотивом порождения поэтического слова, так что сочетание звуковые груди юных женщин имеет прямое отношение к теме творчества.

Примеров согласовательных аномалий, формирующих смысл текста, в поэзии Сосноры множество. Остановимся на одном примере.

В стихотворении «Уходят солдаты» из книги «Куда пошел? И где окно?» есть строки:

Имперские раковины не гудят,компьютерный шифр — у Кометы!Герои и ритмы ушли в никуда,а новых — их нету.

В Тиргартенах[176] уж задохнутся и львы, —не гривы, а юбки.Детей-полнокровок от лоботомийне будет. Юпитер!

И Мы задохнутся от пуль через год,и боги уйдут в подземелья,над каждым убитым, как нимбы (тогда!)я каску снимаю.

Я, тот терциарий[177], скажу на ушко:не думай про дом, не родитесь,сними одеяло — вы уж в чешуеи рудиментарны.<…>Смотря из-под каски, как из-под руки,я вижу классичные трюки:как вновь поползут из морей паукии панцирные тараканы[178].

Ответь же, мне скажут, про этот сюжет,Империя — головешки?А шарику Зем?..Я вам не скажу, я, вам говоривший[179].

Грамматическим алогизмом Мы задохнутся в понятие «Мы» включены и Я субъекта речи, и безвинно погибшие, и те, кому не суждено родиться, и вожди, заставляющие считать себя богами. Именно местоимение мы является важнейшим элементом пропагандистской риторики (мы победим). Включение вождей в объем понятия «Мы», вероятно, маркируется заглавной буквой слова Мы. она напоминает орфографию сакральных текстов, требующую так писать местоимения, относящиеся к богам. Аграмматизмом Мы задохнутся, возможно, выражается и распад той декларируемой общности, которая связана с употреблением слова Мы.