Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

Великий пост в этом году выдался весьма блестящим; в том, что касается удовольствий, он ничем не уступает карнавалу; звучит кощунственно, но это чистая правда. Все танцуют, танцуют истово — так истово, как следовало бы молиться, и, разумеется, никто не постится[203]. Когда бы вы видели, как ужинают наши модные красавицы, когда бы знали, с каким аппетитом кушают эти нимфы, вы бы ни за что не поверили, что они проводят дни в благочестивом воздержании; с другой стороны, вы ни за что не смогли бы понять, отчего эти молодые женщины так худы. Право, тот, кто побывал хотя бы на одном из роскошных ужинов, венчающих наши балы, тот, кто видел наших хрупких красоток в деле, тот, кто может прикинуть на глаз, сколько они поглощают ветчины, паштетов, птицы, жареных куропаток и всевозможных пирожных, тот имеет все основания ожидать, что локти у них будут более круглыми, а плечи — более видными. Бедные сильфиды! как же они, должно быть, сильно страдают, воротившись домой с бала!.. ведь для того, чтобы обезвредить пышные плоды этого пиршества, потребно не одно огорчение! Один остроумный человек заметил: «Женщины сами не понимают, как сильно они вредят себе, усаживаясь за стол!» Между прочим, это истинная правда: нет зрелища более печального, нежели красивая, нарядно одетая женщина, налегающая на еду. Женщинам простительно есть с аппетитом только в дороге. В гостиной же всякая женщина обязана быть прежде всего образцом элегантности, а образцу элегантности дозволено кушать на балу только мороженое, соблазняться только фруктами и сластями. Это приводит нам на память восклицание одной девочки, которая услышала, как ее мать приглашает учителя чистописания позавтракать, и решила добавить свой голос к приглашению: «О, сударь, останьтесь, прошу вас; я никогда не видела, как ест учитель чистописания!». Должно быть, она предполагала, что учитель чистописания ест что-то особенное, имеющее непосредственное отношение к его ремеслу, — например, облатки для запечатывания писем. Так вот, мы недалеко ушли от этой девочки; мы убеждены, что элегантная дама вправе насыщаться только вприглядку — духами, фруктами и цветами[204] […]

Прискорбное происшествие, омрачившее прошедшую неделю, это вовсе не отказ депутатов утвердить закон о раздельном судебном разбирательстве[205], — закон, о котором мы судить не вправе и который не мог не внести раздора в ряды людей самых благонамеренных и самых чистосердечных; нет, прискорбно совсем иное — поведение палаты в этих обстоятельствах, недостойная суета, которую учинили народные представители, зрелище государственных мужей, которые скачут по скамьям, словно непослушные школьники, законодателей, которые бросают шляпы в воздух, точь-в-точь как лаццарони из третьего акта «Немой из Портичи»[206], которые вопят «браво», словно театральные клакёры, и лобызают друг друга, словно их развезло от вина. Когда мы видим, как эти лысые сыны Франции впадают в детство, мы трепещем за наше отечество. Как могло случиться, что за два десятка лет члены парламента так мало продвинулись в своем развитии! Как могло случиться, что эти господа, ведущие себя столь прилично в свете, где они не представляют никого, кроме своей семьи, которые держатся так превосходно в гостиной, где никто не обращает на них ни малейшего внимания, становятся шумными, непристойными грубиянами, забывают о чувстве собственного достоинства и о полученном некогда воспитании, лишь только становятся народными избранниками, лишь только предстают перед лицом Франции, которою они управляют, и перед лицом Европы, которая их судит? Кто разгадает нам эту загадку? Кто объяснит нам, отчего, на наше несчастье, судьбу нашу постоянно ставят под угрозу те самые люди, которые обязаны нами руководствовать? и кто запретит нам сказать людям, которые представительствуют за нас подобным образом: «Господа, мы на вас не похожи»! […]

16 марта 1837 г. Парижский свет, которому всегда скучно, парижский свет, которому всегда весело. — Охота в Шантийи. — Моды

Парижский свет делится на две совершенно несхожие половины, на два общества, которые так же далеки одно от другого, как две разные секты, так же чужды одно другому, как две враждующие армии; единственное, что их связывает, это неизменное взаимное презрение; конечно, презрение это вполне дружелюбно, правильнее сказать, что каждая из сторон испытывает к другой одинаковую жалость, но удивительнее и любопытнее всего, что каждая пользуется одними и теми же словами для выражения мыслей самых противоположных. Первая половина — чистые аристократы, важные хранители древних добродетелей и древних верований, люди, у которых чувство собственного достоинства не просто вошло в плоть и кровь, но превратилось в систему, которые видят в верности убеждениям свою обязанность, но, пусть и по обязанности, желают добра и творят добро, почитают все священные слова и все священные вещи, уважают Церковь, семью и королевскую власть, верят и хотят верить, а это уже немало. Среди них, как повсюду, есть люди искренние, а есть лицемеры, однако большинство составляют особы благородные и великодушные, и если бы эти избранные сердца, закаляющиеся в редких испытаниях, могли воздержаться от обоснованной гордости и невольного презрения ко всему, что на них не похоже, их следовало бы взять за образец, ими следовало бы восхищаться.

Вторая половина — люди, в чьих умах царит самый удивительный беспорядок, невообразимая смесь вещей самых различных: неверия и предрассудков, независимости в мелочах и пристрастности в вопросах серьезных, старых маний и новых потребностей, смелых фантазий и косных привычек… — одним словом, хаос немыслимый и неизъяснимый. Здесь нет ничего установленного раз и навсегда, нет ни законов, ни принципов; здесь всё — обычаи, добродетели, обязанности, даже предметы осмеяния — всё смутно и переменчиво. То, что возмущает одних, способно понравиться другим; но единогласной поддержки не получит ничто и никогда. Вы приходите к этим людям в священной уверенности, что вас примут за своего; ничего подобного, в этом океане идей молодых и старых, верных и ложных вы внезапно наталкиваетесь на рифы невидимых и неожиданных предрассудков, и они преграждают вам путь — к величайшему вашему изумлению, ибо есть такие неудовольствия, которые предугадать невозможно. Мужчина, который за последние два десятка лет присягал всем правительствам без исключения, вдруг приходит в негодование, услышав от вас, что политическая клятва есть вещь бесполезная и бессмысленная; женщина, которая готова компрометировать себя с представителем любой религии, которая готова служить предметом поклонения для всякого воздыхателя, какую бы веру он ни исповедовал, вдруг дает отставку юному шалопаю, который честно признался, что во время Великого поста старается пореже обедать дома, потому что терпеть не может постную пищу; кокетка возмущается, слыша из чужих уст то легкомысленное словцо, которым сама накануне щеголяла без зазрения совести. В этом обществе ни на кого нельзя положиться, непринужденность здесь непостоянна, а чопорность переменчива: о чем бы вы ни завели речь, непременно сыщется кто-то, кого слова ваши оскорбят. Одни назовут вас ханжой или христианнейшим юнцом, если вы с почтением отзоветесь о вещах, достойных почтения; другие причислят вас к бешеным, к людям дурного круга, если вы отпустите скабрезную шутку насчет похождений танцовщицы или бала Мюзара. В конечном счете эта вторая половина парижского света не хуже и не лучше первой, поэтому мы скажем о ней точно то же самое, что сказали о первой: здесь, как повсюду, есть люди искренние, а есть лицемеры; ведь человеку случается притворяться не только святошей, но и шалопаем, и невозможно сказать, какой из этих двух обманов более труден и более преступен. Бесспорно одно: первое из тех двух обществ, о которых мы так долго распространялись, превыше всего ставит вещи, достойные уважения, — и скучает; второе же ценит превыше всего вещи, доставляющие радость, — и веселится; причем второе искренне презирает первое за то, что ему так скучно, тогда как первое презирает второе за то, то ему так весело. Вторые говорят о первых: «Они нигде не бывают, у них в конюшне стоят старые клячи, которые с трудом могут сдвинуть с места дряхлые закрытые коляски; женщины у них носят жалкие бурые душегрейки, и это при двухстах тысячах ливров годового дохода! какой стыд!» Первые же говорят о вторых: «У них что ни день, то праздник, с бала в театр, из театра на ужин, и конца этому не видно; они возвращаются домой на рассвете, женщины у них тратят бешеные деньги на тряпки, а сами они вечно сидят без денег! какой позор!»

Так вот, с тех пор как начался Великий пост, первое общество удалилось от света и не участвовало в празднествах, о которых мы рассказывали в наших фельетонах. Второе угомонилось всего неделю назад. Басню «Стрекоза и муравей» теперь надо читать наоборот: «Да постилась ли ты в пост? — Я без устали плясала. — Так пойди же спой теперь».