Сальвадор Дали. Божественный и многоликий - Александр Петряков

В этой связи небезынтересно вспомнить манифест, распространявшийся на открытии иберийской выставки в Мадриде. Нет сомнения, что Дали был одним из авторов. Там есть такие, например, пункты: «Мы ненавидим официальную живопись», и в то же время: «Мы уважаем и считаем прекрасными творения великих мастеров: Рафаэля, Рембрандта, Энгра…» А уж они-то, выше перечисленные, в свое время были тоже официальными художниками. И, наконец, последний пункт: «Мы восхищаемся нашим веком и его художниками и надеемся, что нашими работами выражаем уважение Дерену, Пикассо, Матиссу, Браку…» Перечислен еще десяток имен.

Это в духе Дали того времени: он любил и уважал как новых одаренных, так и старых мастеров и старался брать как у тех, так и у других нужное для себя.

После успехов выставок сына в Мадриде и Барселоне Дали старший окончательно убедился, что у сына нет иного пути, кроме тернистой дороги живописца, и решил отпустить его в Париж, куда Сальвадор уже давно рвался. Мысль, что он сможет увидеть своими глазами шедевры Лувра, возбуждала его ужасно, к тому же он хотел встретиться и с Бунюэлем, начинавшим заниматься в Париже кинорежиссурой. Отец, зная его полную житейскую неприспособленность, отправил вместе с сыном свою жену и дочь Ану Марию, чтобы они присматривали за ним.

Итак, в апреле 1926 года Дали вместе с сестрой и мачехой, теткой Каталиной, отправился в вожделенную французскую столицу. Там их встретили Бунюэль и друг Лорки художник-кубист Анхелес Ортис, который устроил встречу Дали с Пикассо. Встреча с мэтром, которым он просто грезил, стала для него знаковым событием. Вот как ее описал сам Дали:

«В величайшем волнении, так, словно я удостоился аудиенции римского папы, в назначенный час я переступил порог дома художника.

— К вам я пришел раньше, чем в Лувр!

— И правильно сделали! — ответил Пикассо.

У меня с собой была небольшая, тщательно упакованная картина — «Девушка из Фигераса». Четверть часа, не меньше, Пикассо молча разглядывал ее. Потом мы поднялись к нему в мастерскую, и два часа он показывал мне свои работы: вытаскивал огромные холсты, расставлял их передо мной — еще, еще и еще. И, выставляя очередную картину, всякий раз бросал на меня такой яростный, живой и умный взгляд, что я невольно содрогался. И я в свой черед не произнес ни слова. Но, спускаясь по лестнице, мы вдруг переглянулись. Пикассо спросил меня одними глазами:

— Уловил суть?

И я, тоже глазами, ответил:

— Суть уловил».

Поездка была очень краткой. Всего несколько дней семья провела во французской столице. Сальвадор все эти дни часами выстаивал в Лувре перед картинами Рафаэля, Леонардо и Энгра. Нашлось время и для посещения знаменитых кафе на Монмартре, где обитали художники со всего света, в том числе и из Испании. Затем отправились в Бельгию, где Дали с восторгом и радостью увидел подлинники Вермеера, которого почитал наряду с Веласкесом до конца своей жизни.

Париж просто потряс молодого художника. Он только тут понял, что затхлая атмосфера Академии не идет ни в какое сравнение с легким и свежим дыханием новизны и творческого полета, что чувствуется повсюду в этом волшебном городе, словно осененном благодатью Аполлона. Здесь к нему пришло и осознание того, что на родине он, даже добившись успеха, будет тем не менее, говоря образно, хоть и хорошим, но вином местного разлива, и его рано или поздно, наклеив ярлык, навечно упрячут в «погреб» испанского искусства.

Но ему хотелось мирового признания, честолюбие Дали всегда не знало границ, он чувствовал в себе огромные творческие силы и понимал, что их нельзя тратить попусту в Испании, надо жить и работать в Париже, как Пикассо, который очень уж растревожил душу молодого художника. Его соотечественник, по его мнению, хоть и обладал мощью новизны и большим талантом, все же не сумел достичь высоких боговдохновенных вершин искусства, заоблачная высь доступна лишь ему, Дали, и только Дали.

И он решил порвать с Академией. Летом 1926 года предстоял экзамен по теории искусств. Дали нашел, что это будет прекрасным поводом, чтобы расстаться с Академией и той разгульной ночной жизнью, что он вел здесь со своими приятелями. Впрочем, Бунюэль жил уже в Париже, Лорка собирался в Америку, а он, Дали, должен прозябать в этой глуши, в этом затхлом пиренейском углу? Ни за что!

Перед экзаменом, для храбрости, хлебнул абсента и отправился в цветном пиджаке с гарденией в петлице в Академию. Он решил действовать по задуманному плану. Когда комиссия предложила ему вытащить билет и ответить на вопросы, он отказался это сделать и заявил:

«— Я не буду отвечать. Поскольку ни один из преподавателей не может судить о моих знаниях, ибо не обладает таковыми сам, я удаляюсь».

Это была неслыханная дерзость! Двадцать третьего июня преподаватели собрались на чрезвычайное по этому поводу заседание. Декан Мигель Блей напомнил собравшимся, что строптивого студента, «большевика от искусства», уже исключали в 1924 году в связи с выборами профессора живописи. Мнение собравшихся было единодушным: исключить.

Дали только это и было нужно. Он отправился в Фигерас, где намеревался создать несколько шедевров, с которыми можно было бы поехать в Париж и попытаться завоевать его. Дома он без особого труда сумел убедить отца, что Академия — не место для его большого таланта, она не способна ему больше ничего дать. И, похоже, это ему удалось, если почитать те семь страниц, что Дали-старший подшил в альбом с приказом об отчислении сына из Академии. В этом отцовском комментарии к приказу говорится, что преподаватели глупы и бездарны, чаще студентов прогуливают часы своих занятий и тому подобное, а уж преподаватель истории искусств — «наиглупейший из всех испанских педагогов». В Париже Дали окажется лишь через три года, и эти три года были наполнены не только упорным ежедневным трудом в мастерской, но и активной общественной и литературной деятельностью.

В конце лета 1928 года молодому художнику предложили выставиться в Барселоне на Осеннем салоне, также и Далмау хотел, чтобы Дали дал свои работы для коллективной выставки в его галерее. Дали согласился участвовать в обеих выставках, но одна из представленных работ под названием «Диалог на берегу» настолько шокировала своей откровенной сексуальностью устроителя Осеннего салона Хуана Марагаля, что он, опасаясь скандала, не рискнул ее экспонировать. Далмау также отказался, мотивируя это тем, что галерею могут закрыть, и предложил художнику как-нибудь изменить сомнительные места в картине.

Надо ли говорить, какую бурю негодования вызвало это письмо галериста у Дали. Он заявил, что вообще ничего не даст, но в результате переговоров, в которые вынужден был вмешаться и отец, Дали показал другие свои работы. Досужая пресса смаковала подробности этого скандала, интригуя читателей невыставленной картиной.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});