Девушка в белом кимоно - Ана Джонс

себе, но так же быстро отпускает. И торопливыми шагами она возвращается туда, откуда пришла.

Вот так меня отпускают. На свободу. Чтобы опробовала свои крылья и выбрала свою судьбу.

Мои ноги с трудом удерживаются, чтобы не броситься следом за ней, но тут Кико кричит, чтобы я поторапливалась. Она сидит на велосипеде, одной ногой па педали, готовая укатить вперед.

Как жаль, что она еще этого не сделала.

У меня раздуваются ноздри, когда я решительно подхожу к ней, с тяжелым сердцем и готовым на неприятные речи языком. Она не имела никакого права раскрывать окаасан мой секрет! Но вместо того чтобы выплюнуть на нее желчные обвинения, я просто проношусь мимо нее, оставляя и ее, и свой велосипед позади.

Она едет за мной, но я схожу с дороги в высокую влажную траву, с которой скатываются капельки росы.

— Наоко...

Я оглядываюсь на нее через плечо, но не останавливаюсь.

— Ты куда? — она бросает велосипед, и он падает на дорогу, продолжая вращать передним колесом. — Подожди!

— Уходи, Кико! — я ускоряю шаг, направляясь к деревьям. Вчера ее манера разговора, то теплая, то холодная и отстраненная, меня озадачила, но сегодня она мне причиняла боль. Неужели она думает, будто я не знаю, что она сделала? Я схожу с тропинки в густые заросли. Высокая трава цепляет меня за щиколотки, пачкает обувь и хлещет по голым коленям.

Но она по-прежнему идет следом за мной.

Я разворачиваюсь к ней.

— Как ты могла рассказать обо всем моей окаасан?

Ее губы приоткрываются, но она не пытается что-то объяснить, поэтому я просто продолжаю свой путь. Впереди деревья расступаются, и под шатром из небесной лазури появляется некогда великолепное камфарное дерево.

А возле него — моя сумка.

Я подбегаю к ней, хватаю ее и усаживаюсь на поваленный ствол.

Когда Кико видит это, ее глаза распахиваются от удивления. Длинная челка прячет высоко изогнутые брови. Она бросается вперед и почти визжит:

— Ты что, уходишь?

От ее крика птицы забили крыльями, некоторые даже взлетели.

— А что мне остается делать?

Я напоминаю ей, сколько раз мы ходили к Древу желаний при храме. И о том, как священники там каждый день молятся об исполнении желаний, которые люди доверяют ветру.

— Скажи, разве я не привязывала белые ленты с желанием на каждую ветвь, Кико? Да их было так много, что даже ветки под их весом стали сгибаться! Каждую неделю я просила об одних и тех же трех вещах: о любви, о собственной семье и о доме, который мог бы нас с ним защитить. Ты хочешь сказать, что мои желания не были доверены ветру? И об их исполнении не молились?

Кико морщит лицо в гримасу, а потом своими словами начинает уничтожать мои желания одно за другим, словно топором срубала ветви на Древе желаний.

— Ты ослепла от любви и не видишь того, как все обстоит на самом деле, Наоко.

Тюк.

— Твой ребенок родится полукровкой, и поэтому благословений ему не видать.

Тюк.

— А твой дом стоит в поселении эта, в бураку-мине, поэтому вместо защиты тебя и твоей семьи он лишь удвоит твой позор.

Тюк. Тюк. Тюк.

И последний ее удар подсекает все дерево целиком.

Потом она разворачивается и оставляет меня сидеть на старом стволе наедине с моими решениями.

* * *

Окаасан сказала, что, если я выберу Сатоши, мне надо вернуться домой. В таком случае зачем мне вообще идти в школу? Мне лучше использовать это время для того, чтобы хорошенько обдумать, чего же я хочу. Но вместо того чтобы провести его в лесу, я обнаруживаю, что уже добралась до крохотного домика, который арендовал для нас Хаджиме. Того самого, с расщепленными балками и высушенными солнцем деревянными стенами, который так нуждается в ремонте. Я сидела на его крыльце и прислушивалась к звону колокольчиков фурин.

В послеполуденном небе проносились беспокойные облака, то и дело выстраиваясь темными рядами, которые постоянно менялись. На небе появилась быстро плывущая макрель, потом длинноногий краб, потом они слились вместе, образуя один большой, надутый ветром парус, который поплыл вслед за вездесущим ветром.

Меня тоже влекло вперед предчувствие новой жизни.

Я могла быть беременна. Я плохо себя чувствовала, и у меня была задержка, но лично я считала, что это все было связано с недавними волнениями. Но больше этого не будет. Направление, куда человек будет двигаться, выбирают его ноги и его сердце. Мои ноги отнесут меня домой. Но что говорит мне мое сердце? Оставить Хаджиме и сделать аборт? Одна мысль об этом была невыносима.

Оперев локти о колени и уложив подбородок на руки, я стала осматриваться. В маленькой деревушке бурлила жизнь. В доносившемся до меня шуме был свой ритм: прерывистый стук молотков в руках мужчин, ремонтировавших ветхий домишко на соседней улочке, болтовня женщин, снимавших высохшее белье с веревок, и голоса малышни, распевающей песню «Кагомэ-кагомэ»11.

Я наблюдаю за ними и думаю о предупреждении Таро и Кико и о словах окаасан о выборе. Кико сказала, что я лишь удвою позор своей семьи, если стану здесь жить, но окаасан сказала, что, выбрав Хаджиме и его ребенка, я не могу вернуться в свою семью, а тогда как коснется их мой позор? Тихими сплетнями о моем исчезновении? Тем, что окаасан придется лгать о том, где я нахожусь? Но если я не вернусь, их не будет ждать публичное осуждение.

Не вернусь никогда.

Всем будет легче, если я уеду в Америку, но Хаджиме еще надо получить разрешение на брак, так что это пока не вариант.

И тут мое сердце падает прямо в пятки, возле которых колышется трава. А если я беременна, как я и подозреваю... Неужели моим детям придется расплачиваться за мое эгоистичное удовольствие? Тогда все пострадают от уродливой и грязной репутации этой деревни.

Ходят слухи, что эта из буракумина — изгои и парии, не достойные того, чтобы с ними вступали в брак или нанимали на работу. А кто-то говорит, что они хинины, неприкасаемые, нелюди, у которых нет одного ребра и отсутствуют потовые железы, поэтому к их стопам никогда не прилипает грязь.

Бегавший возле соседского дома чумазый мальчуган решает помахать мне рукой. Его мать выбегает, чтобы снять высохшее белье. Она худенькая, с короткими волосами, завитыми на бигуди, и двигается быстро и плавно.

Мальчику около четырех, и на нем одежда, которая ему велика. Он улыбается