Лесные солдаты - Валерий Поволяев

Чердынцев снова зашарил биноклем по плетням, по окнам домов, по палисадникам. Ни одной приметы того, что в деревне полно немцев, нет. Но тогда что же сдерживает его, а он, в свою очередь, сдерживает маленького солдата?

– Всё-таки я схожу, товарищ лейтенант, пошукаю, чем мыло отличается от навоза.

– Мыло от навоза, мыло от навоза… – сомнение так и не стёрлось с лица лейтенанта. – Ладно, Ломоносов, иди!

– Автомат я оставлю. На всякий случай.

– Разумно. Возьми ТТ.

– И ТТ не надо. Я, ежели что, – ножиком, – он достал из чехла финку, сунул её в рукав гимнастёрки. – Так надёжнее. А главное – шума никакого.

– Поаккуратнее, Ломоносов.

– Постараюсь. Я ведь что, я ничего – обычный солдатик, который идёт домой к мамке, – Ломоносов положил автомат на густой свалявшийся куст травы, сбросил пояс с патронной сумкой и разом оказался расхристанным, неряшливым, без ремня дезертиром, только мятые складки, оставшиеся на гимнастёрке, свидетельствовали, что у него был ремень. – Да только вряд ли кто будет мною интересоваться.

Он выложил из своего ранца печёное мясо, завёрнутое в полотенце, оставил два куска сырых, переставших источать сукровицу, вскинул перекошенный на один бок немецкий «сидор» на левое плечо и весело, по-птичьи присвистнув, перемахнул через кусты. Устремился к деревне.

Лейтенант проводил его взглядом, послушал свист маленького солдата – тот пытался перекликаться с птахами, но любая, даже самая незначительная птичка могла легко пересвистать его, и Ломоносов переключился на песенки, которые знал, попытался сгрести их в одну кучу: популярный шлягер «Легко на сердце от песни весёлой», бесшабашную «Рио-Риту», не менее известную песенку о водовозе («Удивительный вопрос – почему я водовоз?») и мешанина эта выглядела вполне гармоничной, одно в ней совмещалось с другим. Но чтобы угадать хотя бы одну мелодию из этого свиста, надо было быть очень подготовленным человеком, музыкантом, А Чердынцев ни подготовленным человеком, ни музыкантом не был…

Маленький солдат быстрым махом одолел поле, отделявшее лесок от крайних домов деревни, между двумя плетнями протиснулся на неровную запылённую улицу и исчез.

– Дай Бог, чтобы всё сладилось, – пробормотал лейтенант, ощущая, как тревога начинает знакомо сдавливать ему сердце.

Он недаром тревожился.

Пройдя по улице метров двадцать, Ломоносов увидел стоявшую за калиткой, сколоченной из фанерок, отодранных от почтовых посылок (на фанерках даже адреса остались), старую женщину с весёлым морщинистым лицом и яркими голубыми, не тронутыми возрастом глазами.

– Маманя, немцы в деревне есть? – спросил он неожиданным шёпотом, хотя шёпот был излишен – здесь, на виду у половины деревни что шёпотом говори, что в полный голос – всё едино.

– Немцев нету, сегодня утром, часов в пять укатили, – сообщила старая женщина, – проездом были и хорошо, что исчезли, а вот полицаи есть. Немцы их для порядка тут оставили.

– Много?

– Двое.

– Маманя, у меня мясо свежее есть, в лесу дикого кабанёнка удалось подстрелить. Не обменяю ли у тебя на хлеб и соль?

Старуха испытующе оглядела маленького солдата, тот даже поёжился под этим пристальным взором, словно его просвечивали насквозь, как рентгеном. Глаза у старой женщины сделались влажными.

– Мясо кабанёнка, говоришь?

– Так точно, в лесу подвернулся, – Ломоносов вдохновенно почесал бульбочку носа концом пальца. – Свеженький.

Быстро глянув в одну сторону, в другую, старуха махнула морщинистой коричневой рукой.

– Да я бы тебе хлеба без всякой кабанятины дала… Ладно! Давай мясо, у тебя оно в эту жару всё равно пропадёт.

Маленький солдат проворно извлёк из ранца оба куска, протянул старухе, та понюхала их, кивнула удовлетворённо:

– Действительно свежее!

Через несколько минут она вынесла из дома три каравая хлеба, соль, насыпанную в гранёный стакан и полдесятка луковиц.

– На! Хлеб вчерашний, зачерстветь ещё не успел.

– Пойдёт, – обрадованно выдохнул Ломоносов, – очень даже пойдёт, – он скорехонько уложил хлеб и соль с луковицами в ранец. Один каравай не вместился – слишком велик был, и маленький солдат сунул его себе под мышку.

– Спасибо, маманя! Прощай!

– И тебе спасибо. И ты прощай!

Маленький солдат благополучно одолел отрезок улицы до прохода, проложенного среди плетней, свернул в проход и в то же мгновение столкнулся с невысоким щекастым парнем, наряженным в тёмную форму, украшенную ровным рядком светлых оловянных пуговиц и белой нарукавной повязкой.

Парень придержал маленького солдата рукой:

– Кто таков, сказывай! Откуда припёрся и куда направляешься?

Ломоносов не оробел, подкинул на плече трофейный ранец с провиантом, выставляя перед собой локоть и одновременно прилаживаясь к ножу, спрятанному в рукаве.

– А ты кто такой?

– Ишь, какой вояка наш храбрый! Я, брат, местная власть. Понял?

Это и был один из двух полицейских, о которых говорила старуха. Внутри у Ломоносова что-то сжалось, собралось в кулак, в висках невольно заплескался холод.

– Понял, – спокойным, без сбоев и дрожи голосом проговорил он.

– И кому же ты, голубая душа, репчатые пятки, так много жратвы тащишь? – полицай ухватил пальцами хлебную краюху, торчавшую у Ломоносова под мышкой. – Давай-ка сюда харч!

Ломоносов упрямо потряс головой:

– Нет!

Полицейский изумлённо вытаращил на него глаза, дохнул маленькому солдату в лицо – выхлоп был крутой: этот малый с утра принял не менее двух стаканов водки, заел хлебом и луком, потом ещё добавил полстакана для «охлаждения». Большим спецом был этот парень по части получать удовольствия от жизни.

– Чего-о-о? – протянул он хрипло. – Да я тебя сейчас застрелю и скажу, что так оно и было.

Маленький солдат вновь упрямо мотнул головой.

– Не застрелишь.

– Ну ты и дура-ак, – полицай пальцами потянул ремешок на кобуре пистолета, расстёгивая его, – ещё как застрелю. И даже не поморщусь.

Струйка пота возникла у Ломоносова на хребте, побежала по ложбине вниз. Пистолет у полицая был немецкий, хороший, тяжёлый. Впрочем, у тяжёлых пистолетов бывает сильная отдача, – говорят, при выстреле даже руку выбить может. Ломоносов поморщился, словно бы не решался переступить через некую невидимую черту, и когда полицейский в очередной раз дохнул на него вонью, оттянул руку назад, освобождая лезвие финки, затряс разом зазвеневшей головой, словно бы хотел избавиться от звука, возникшего в ушах, и коротким сильным движением воткнул нож в полицейского, целя в самое уязвимое место – в разъём грудной клетки, но попал в середину набитого едой брюха.

Полицай вскрикнул изумлённо, неверяще и побледнел – на лбу у него проступили крупные мутноватые капли, он схватился пальцами за живот и опустился на колени.

– Ты чего сделал, сука? – прохрипел он едва внятно, согнулся калачом.

Маленький солдат перемахнул через полицая, как через некую кучу навоза, и с мелким дробным топотом помчался вдоль плетней к горловине прохода, через несколько мгновений он уже нёсся по полю к опушке леса.

Лейтенант приподнялся над кустами, призывно махнул Ломоносову – тот бежал, кажется, никого и ничего не видя, но Чердынцев засёк, свернул к нему.

– Я, по-моему, человека убил, – вместе с запаренным дыханием выкашлял из себя маленький солдат.

– Кого же? – лейтенант понимал спутника – сам бывал в таких ситуациях, сам переживал… А с другой стороны, ничего трудного в этом нет, один раз отправишь в нети живую душу, и оторопь на этом пройдёт.

– Полицая, – сообщил Ломоносов.

– Туда ему дорога!

– Хлеб, гад, хотел отобрать. А ведь русский человек… Вот гад!

– Это не самое страшное, Ломоносов. Вот если бы он поволок тебя в околоток – было бы страшнее.

– Я его ножом в живот, товарищ лейтенант, иначе бы он не отвязался.

– Уходим отсюда, Ломоносов, пока погоня за нами не устремилась. Раз возник один полицай, могут и другие появиться.

– Их здесь двое всего, старуха, у которой я обменял мясо, сообщила.

– А немцы есть?

– Немцев нет. Были, но утром укатили, – Ломоносов подхватил с земли ремень с патронташем, поспешно щёлкнув пряжкой, нацепил на себя, поднял автомат. Ковригу, которую держал под мышкой, протянул Чердынцеву.

Через полминуты они покинули опушку, уторопленным шагом одолели заросшую травой поляну, распугав брызнувших в разные стороны лягушек, и перед тем, как нырнуть в заросли бузины и непомерно разросшегося боярышника, услышал, как в деревне гулко громыхнул винтовочный выстрел, за ним второй… Стрелял, судя по всему, полицай, потерявший напарника, но это были выстрелы в никуда, в воздух.

Они продолжали в пути встречать следы различных схваток, спалённую технику, попадались им и убитые немцы, и убитые наши, незахороненные, лежавшие на земле в неудобных позах – по этим позам всегда можно отличить мёртвого человека от живого, – но так ни разу не встретили кого-нибудь из отступающих красноармейцев. Ну хотя бы одного человека…