Гэм - Эрих Ремарк

— Very nice… All right… Гэм потуже затянула на бедрах саронг и попыталась вообразить себя в хижине, смуглой малайкой.

Вошел Лавалетт, на миг склонился к ее руке.

— Вы рано, — сказала Гэм.

— Вовремя. — Он поднял веточку тамаринда. — Вы правы: дурманный аромат, но для спальни не слишком подходящий… Чересчур крепкий, может навеять неприятные сны…

— Вы чем-то озабочены…

— Я пришел не поэтому. Игра у Коллина была необычная. Я проигрался и был вынужден под конец поставить на вас. Коллин выиграл. Все равно завтра вы будете играть с ним в поло.

Гэм встала, но не сказала ни слова.

— Завтра вы наверняка будете играть в поло именно с ним…

— Может быть, расскажете… — Гэм запнулась, — …как все произошло.

— Никакой романтики, сплошная логика. Сперва деньги, потом чеки… потом еще более высокие ставки.

— Не скажете ли, кто предложил…

— По-моему, это не имеет значения. Но мне думается, Коллин…

Гэм облегченно вздохнула. И вдруг воскликнула:

— Вы ведь не… — Она умолкла, подошла к нему, так близко, что он ощутил теплый аромат ее кожи. — Я могла бы сказать вам, зачем срезала ветки тамаринда… — Пальцы теребили на бедрах парчу саронга, она испытующе взглянула на Лавалетта, отошла к окну, постояла в задумчивости. — Вы… — Она подбежала к своим чемоданам, торопливо открыла один, потом другой, покопалась, вытащила какой-то сверток, сунула Лавалетту в ладонь и, крепко сжав его пальцы, взволнованно проговорила: — Вот… деньги… возьмите…

Лавалетт посмотрел на сверток. Разжал руку — пачка купюр. Передернул плечами. Взял деньги, оживленно заметил:

— С такими деньгами можно продолжить игру, — и быстро вышел из комнаты.

Потом что-то упало, с громким стуком. Гэм выпустила из рук саронг. Тотчас подхватила его и вскочила в испуге. Но так и застыла в этой позе — чуть наклонясь вперед, настороженно вскинув голову, упершись одной рукой в бедро, занеся ногу, словно собираясь сделать шаг, а другой рукой сжимая шелк под грудью. Отблеск свечей плясал на покорно склоненной шее. Цветущие ветки на полу. Гэм стряхнула оцепенение и медленно прошлась по комнате. Парча ползла за нею по цветам.

Ею овладело странное чувство, которое и смущало, и смутно манило. Она еще не успела вдуматься в смысл немногочисленных слов Лавалетта; они казались сущим пустяком в сравнении с необычностью самой ситуации, которая застала ее врасплох. Она вполне сознавала всю наглость и вместе с тем смехотворность этого притязания. Но и это не главное — поразило ее в первую очередь отношение Лавалетта.

Достаточно того, что он вообще мог допустить подобную мысль, пусть даже осуществление ее уже на другой день и показалось бы ему абсурдом. Гэм поразила прежде всего небрежная естественность, какую он, еще переполненный волнением истекшего часа, вложил в эту мысль. Быть может, то было начало единоборства, хотя в это она не верила, чувствовала себя сраженной и даже охваченной каким-то бессознательным ужасом. Поняла она лишь одно: он свободен, ничто его не связывает, и эта властная свобода капризно отодвигает ее в сторону… он исполнен мистического себялюбия, которое вдруг раскрылось во всей красе и силе, притягивая к себе и обезоруживая…

Гэм остановилась посреди комнаты. Он вернется. Она забыла, что дала ему деньги и что, пока он не вернется, все так и будет зыбко, неопределенно. Ей смутно чудилось его присутствие… словно какая-то часть его была здесь, рядом… Она, Гэм, понесет поражение, потому что столкнулась с феноменом, который ей не по плечу, со стихией, а все стихийное есть крайний эгоизм, и перед лицом стихии ее охватило чувство бессилия, которое, как она уже знала, никогда не обманывало, ибо через него говорил главный закон женщины — капитуляция перед победителем. Превосходящей силе открывают врата без боя… Пока она тебя превосходит…

Гэм вздрогнула. Все развеялось от этой дрожи, что бы ни было ее причиной — страх ли, загадочное ли телесное сродство, которое и упиралось, и рвалось наружу… Ее охватила лихорадка: прочь отсюда, прочь! Она принялась торопливо собирать вещи, не глядя, без разбору швыряла их в чемоданы, стоявшие рядом, потом вдруг замерла, подняла голову, прислушалась.

Ночь была тихая. Словно отрезанная от прошлого, ни с чем не связанная. Из опиумной курильни донесся короткий глухой шум. Птица крикнула за окном. Гэм прислонилась лбом к открытой крышке чемодана и долго сидела так — она устала.

Легкие шаги у двери. Лавалетт. Он вошел и осторожно притворил за собою дверь.

— Сюрприз. Ваши деньги принесли мне удачу, в этом свертке был поворот судьбы. В игре часто бывает так. У игроков это даже своего рода суеверие. Мне невероятно везло. Редкость — одиннадцать раз кряду максимальный выигрыш. Одиннадцать раз без потерь. Немыслимая ажитация. Я отыграл все. И вас тоже. Пожалуйста, возьмите ваши деньги.

Он положил их в открытый чемодан, включил вентилятор.

— Ночь теплая, прямо-таки душная. Но понемногу с гор идет прохлада. Откройте окна и еще часок не выключайте вентилятор. — Он обошел вокруг чемодана и на секунду остановился перед нею. — Вижу, я помешал вам… Вы заняты… Желаю вам доброй ночи…

Гэм не ответила. Машинально отложила деньги в сторону. Сидела и смотрела в чемодан. Лавалетт застал ее за сборами и даже не обратил на это внимания.

Что-то неотвратимое витало над нею, облако, рука, обруч. Что-то надвигалось, бурлило, стремилось поглотить и не терпело рядом с собою ничего. Она вся была в напряжении и притом чувствовала собственную слабость, хотела идти напролом и все же ему навстречу, надо обязательно выиграть время, ей хотелось увильнуть и затаиться, выждать, выбраться из опасной зоны, которая парализовала и уничтожала, разъедала ее сопротивление и уже торжествовала.

Уложив чемоданы, Гэм заперла их и попросила узнать, когда будет ближайший поезд. Ночной экспресс отходил через час. Она заказала билет и с облегченным вздохом быстро спустилась вниз.

В холле царил полумрак. Коридорные в белом сновали туда-сюда. Какой-то человек пил за столиком виски. Взглянул на нее красными глазами. Когда парк остался позади, Гэм внезапно подумала: бегство, — но это слово уже никак не подействовало на нее.

От услуг рикши она отказалась, ей нужно было пройтись — слышать шаги, твердые и ритмичные, чувствовать движение, руки, тело.

Напряжение отпустило, она спокойно размышляла. Но в голове кольцом свернулась темная полоса — петлей грозило дерево на пути, не желавшее отступить… железно, крепко держало оно ее.

Поезд въехал в дебаркадер. Перронная суета действовала благотворно. Когда экспресс тронулся, Гэм опустила окно в купе. Теплая и бесконечная раскинулась вокруг азиатская ночь.

VIII

— Не спорю, — сказал Сежур, — это состояние можно назвать смирением. Но такое суждение однобоко. Я бы скорее счел его попыткой эстетического мировоззрения. Это просто картина бытия без примитивной жажды обладания. А потому она прекрасна и объективна, в меру возможностей этого мира, целиком ориентированного на познание. Субъективные намерения — самое в жизни мучительное. Они замутняют картину, а покой всегда больше бури — такова мудрость Лао-Цзы. Не покидая дома, можно познать весь мир; а чем дальше идешь, тем меньше становится знание.

— Но разве это не делает жизнь ограниченной?

— Наоборот, она расширяется. Когда более не жаждешь обладать, тебе принадлежит весь мир. Вот я сейчас вижу вас: вы стоите на носу сампана, молодая, стройная, ветер шевелит ваши волосы, порой сбрасывая их на лоб, как дивно облекает летний шелк ваше тело, ваши члены, как красиво проступает под ним изгиб бедер, как вздымается ваша грудь навстречу светлому горизонту, как восхитительно дерзновенна и прелестна линия, идущая от ноздрей к ямочкам на щеках, когда вы, вытянув шейку, всматриваетесь в морской простор и в глазах у вас даль и исканье. Если бы вы знали, как изящны очертания вашей головки на фоне массивной надстройки. Ваш силуэт на фоне моря; дышащий, цветущий, красивый человек и самые могучие откровения природы — небо и море. Это симфония жизни, жизнь в самой благородной ее форме… Точно ли так же было бы все, если бы я желал вас? Разве мука желания не замутила бы это впечатление, как порыв ветра замутняет зеркало вод под нами…

Гэм спрыгнула обратно в лодку.

— Давайте-ка посмотрим! — И она перегнулась через поручень.

Под лодкой раскинулась сказка: коралловые сады. Море, прозрачное как хрусталь, мерцало в глубинных бликах света мягкой синевой. Коралловый город доставал почти до самого днища лодки, и временами под килем хрустела обломанная ветка.

Безмолвный, искрящийся мир вырастал из белого донного песка — холмы и долины, мощные, причудливые взгорбья и отростки, яркие деревья и кусты всех оттенков синей и красной глазури. Актинии, эти морские цветы, раскрывали там на волшебных деревьях свои плоские бахромчатые блюдца; какие-то колючие воронки, о которых неведомо, животные это или растения, свободно парили между ними. Поспешно открывая и закрывая пасти, плыли в никуда.