Мультики - Михаил Елизаров

Страшные улики покоились рядком на зеленой клеенке. Фотограф, отступив на шаг от стола, целил объектив…

— Алешка не умел и не хотел — выворачиваться. Уличенный, он сразу признался, на каком чердаке находится обезглавленный труп Тани Санжеевой, честно рассказал про подвал стекольного завода и разделанного Валерку Самсонова…

Вспышки — белые, вылетающие из фотоаппарата парашютики, которые Разумовский сопровождал чиркающим спичечным звуком, — высвечивали изувеченные туловища, оскаленные головы…

— Алешку привлекли к ответственности. Страшное событие власти постарались не предавать огласке. Уж слишком вопиющей показалась всем Алешкина жестокость. Шила в мешке не утаишь, многие люди прознали, чьих рук это дело. Поэтому отчим Алешки Разума через месяц, когда закончились все судебные формальности, спешно увез жену и дочь в другой город — он побаивался стихийной народной мести за кровавые дела своего пасынка-выродка… — семья Алешки с баулами и чемоданами грузилась в ночной поезд.

Не оглядываясь на Разумовского, я по одному его голосу догадался, что сейчас он криво улыбнулся этой непедагогичной характеристике — «выродок».

— Даже родная мать отреклась от Алешки. Впрочем, ее можно было понять. — Разумовский произнес это таким кислым тоном, что было ясно, что матери все-таки оправдания нет.

— Мальчишка остался одинешенек — наедине со своими дикими проступками, один среди незнакомых враждебных людей. Конечно, его забрали не в тюрьму. Уже через пару дней он очутился в специальной клинике, где врачи проверяли его психическое и физическое состояние. Это называлось судебно-медицинской экспертизой…

Люди в медицинских халатах куда-то вели Разума по тусклому коридору, на руках его были наручники.

— Случай Алешки заинтересовал медиков. По-своему мальчишка был уникален. Не многие взрослые преступники могли сравниться с ним в жестокой изобретательности, а Алешке было всего двенадцать лет. Малолетний психопат с выраженным физическим уродством — именно так окрестили Алешкину хромоту — казался интересным материалом, как минимум очередной главой в научной монографии…

За круглым столом под неестественно яркими операционными софитами — изобразительная гипербола художника Бориса Геркеля — восседали бородатые старцы в белых шапочках. Перед ними были разложены фотографии: подробный отчет об Алешкиных злодеяниях. Пожилой профессор делал доклад. Его вдумчиво слушали, кто-то уже поднял руку — просил слова.

— Алешку подвергли тщательным обследованиям: измерили с ног до головы, взвесили, взяли все мыслимые анализы…

Раздетый до трусов как новобранец, Алешка вставал на весы, делал «ласточку», касался мизинцем правой руки кончика носа, вытягивался под измерительной шкалой ростомера, на голову ему опускалась планка, похожая на долгий утиный клюв.

Врач монотонно сообщал медсестре результаты. Та записывала их в медицинскую книжку.

— Рост — метр шестьдесят, — гундосил за моей спиной Разумовский. — Телосложение диспластичное… Вес — сорок один килограмм… Череп гидроцефальной формы… Правый тазобедренный сустав деформирован… Позвоночник искривлен также вправо… Правый угол рта отстает при оскале… Реакции без патологии…

Стрекотала невидимая печатная машинка. Разумовский и тут умудрился выдавать умопомрачительный железный цокот, неотличимый от натурального.

— «Ведет себя упорядочение…» — Цок-цок-цок-цок-цок… «Играет в настольные игры…» — Цок-цок-цок-цок-цок… «Много читает…» — Цок-цок-цок-цок-цок-жжик… «Просил направить на трудовую терапию…» — Цок — цок-цок-цок-цок… «Легко озлобляется…» — Цок-цок-цок… «По незначительному поводу пытался избить и придушить соседа по палате, переведен в одиночную…» — Цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок… «Временами отмечается беспричинное снижение настроения…» — Цок-цок-цок-цок-цок… «Тогда становится хмурым, замкнутым, отказывается от пищи…» — Цок-цок-цок-цок-цок-цок-жжик-цок-цок-цок-цок… «Такое состояние длится несколько дней, а затем проходит…» — Цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок-жжик…

— Странные это были люди — врачи, — удивлялся Разумовский. — Они словно не понимали, что перед ними просто затравленный угрюмый мальчик, оставленный даже собственной матерью. Один во враждебном мире. Никто не сказал ему доброго слова, не улыбнулся — на него смотрели как на опасного больного зверька. Чего они ждали от Алешки? Раскаяния, слез? Поинтересовался ли кто-нибудь, каково ему на душе? Поначалу мальчишка был оглушен свалившимися на него событиями, а когда он чуть пришел в себя в белой звонкой от тишины палате, то разозлился еще больше. Врачи клещами вытягивали все детские переживания о хромой ноге, выспрашивали о подвале, подсовывали бумагу и ручку, чтобы он что-то написал про «Тайных пионеров» или хотя бы нарисовал. Алешку бесила врачебная прагматичность, он, как умел, издевался над горе-психологами, в избытке пичкая их расчлененной клубничкой, малевал отрезанные головы, кишки, суставы…

Замелькали клетчатые страницы дневника с фразами и картинками.

— Очередной эскулап с умным видом выдавал коллегам свои заключения об Алешке: «Во время беседы внимание активное, механическая память не нарушена, но ассоциативная снижена. Переносный смысл пословиц раскрыть не может, истолковывает их буквально…»

В кадре возникли доктор и Алешка.

«Вот говорят, шито белыми нитками. Это как понимать?» — спрашивал доктор у Алешки, пока тот с полуоткрытым ртом переминался с ноги на ногу и следил медленными безумными глазами за мухой: «Ну, взяла тетенька нитки белые и зашила ими. Может, трусы зашила, а может, рубашку мужу. У нашей соседки Газили Рустамовны есть машинка швейная, она на ней строчит, мама к ней ходила платье делать, а потом они ругались, что Газиля Рустамовна себе от отреза полметра взяла, а та говорила, что нет, не брала…»

За моей спиной множилось бормотание врачей. Очевидно, по причинам врачебной этики называли они его не Алексеем Разумовским, а просто «Р».

«Р. говорил, что еще раньше при фантазиях о чьей либо смерти появлялось желание совершить убийство. После того как он не смог получить в свое распоряжение труп, он стал склоняться к реализации этого влечения путем убийства… Р. при расспросах о содеянном становится угрюмым, отвечает коротко, раздраженным тоном, но без стеснения. Объясняет, что мысли об убийстве ему приятны, и он сам их вызывал. Когда же возникло желание привести эту мысль в исполнение, он подчинился ему без психологической борьбы…»

«Жалости к убитым детям не испытывает. Рассказывая о содеянном и рассматривая фотографии изуродованных трупов, не волнуется, голос остается спокойным, пульс ровным. Подтверждает, что такие желания будут возникать у него и в дальнейшем, однако бороться с ними не считает нужным и возможным…»

Приглядывать за Разумовским становилось затруднительно. В придачу к физическому добавилось психологическое неудобство. Едва я отрывал взгляд от экрана, меня окатывала волна тревоги, причем не умственной, а нутряной, словно бы начинали паниковать кости и мышцы. Но стоило повернуть голову обратно, беспокойство сразу проходило. Неожиданно для спины нашлось удобное положение, в котором ломота практически не давала о себе знать. Я фактически улегся грудью и животом на ноги, сложив руки под подбородком. Эта компактная поза настолько уменьшила меня в размерах, что детский стульчик пришелся мне впору.

Между тем на экране собрался врачебный консилиум.

— В тот день решалась Алешкина судьба, — торжественно проговорил Разумовский. — Присутствующие внимательно слушали седобородого докладчика: «Болезненное переживание своего уродства вначале привело к замкнутости, легкой ранимости, впечатлительности. На особенности подобных личностей указывает Б. Третьяков, подчеркивая, что лица с физическими недостатками, с постоянными комплексами переживаний могут стать агрессивными, завистливыми, сутяжными. По этому пути следует и развитие личности Р…»

Голос докладчика звенел холодным, резонирующим железом, словно находился внутри пустого танкера.

«Насмешки товарищей — мальчика дразнят „Леша — по пизде галоша“, избиение отчимом формируют у Р. необыкновенную злобность и жестокость. Учитывая, что Р. с раннего возраста был длительно болен туберкулезом, можно предположить влияние хронической туберкулезной интоксикации на незрелый мозг ребенка. Р реализовывал свои влечения без какой-либо внутренней борьбы, и попытки реализации следовали друг за другом очень быстро…»

Звуковой подкладкой служили мерные удары, точно невидимый плотник с точностью метронома торжественно забивал в гроб глухие гвозди.

«Р расчленял трупы для удовлетворения извращенной страсти — желания посмотреть на строение тазобедренного сустава у здоровых детей, так как постоянно завидовал им. Р в момент правонарушения не был в состоянии расстроенного сознания, однако имеющееся уродство личности с нарушением воли, эмоциональности, влечений и критики настолько выражено, что свидетельствует о наличии медицинского и юридического критерия невменяемости. Подобные поступки иллюстрируют особенности патологического формирования психики подростка с физическим недостатком. R обнаруживает признаки органической психопатии с выраженной патологией влечения — „танато-филией“, степень которой столь глубока, что исключает возможность Р. отдавать отчет в своих действиях и руководить ими. Поэтому в отношении инкриминируемых ему действий… — паузу заполнила тревожная барабанная дробь, как в цирке перед сложным акробатическим трюком, — мы признаем Р. невменяемым, и ему рекомендовано принудительное лечение в психиатрической больнице специального типа…»