Я успею, ребята! - Андрей Ефремов

Медаль была самая настоящая — «За отвагу». Она висела на замусоленной ленточке и, казалось, притягивала все солнце, отпущенное второму «в» классу.

— Это у тебя чья медаль, Бутырин? — спросил Иван Яковлевич, который знал по фамилиям всех мальчишек в школе. Бутырин похлопал коротенькими ресницами и спокойно ответил:

— Моя.

Учитель истории приглашающе покосился на класс.

— Не иначе как ты, Бутырин, на проспекте Щорса танк подбил.

Лишенный чувства юмора Бутырин снова похлопал глазами:

— Ничего я не подбивал.

— А за что ж медаль?

— Медаль отцу дали на фронте.

— Вот видишь, Бутырин, твой отец награду заслужил, а ты ее для баловства навесил. Узнает отец — что скажет?

— Ничего не скажет. Помер он летом.

За окном грузовой трамвай, скрежеща, свернул на Геслеровский.

— Прости, брат, — сказал учитель истории. — Садись.

«Они ничего еще не понимают, — подумал Иван Яковлевич, глядя в окно, — все им бирюльки».

На большой перемене Бутырина вызвали в учительскую. Классная руководительница Анна Климентьевна и завуч стояли посреди комнаты, остальные сидели кто где.

— Коля, — сказала Анна Климентьевна, стискивая перепачканные мелом пальцы, — мы не знали, что у тебя такая беда. Может, вам с мамой что-нибудь нужно? Родительский комитет…

Бутырин знал, что говорят в таких случаях. «Чего теперь-то, — думал он, — теперь ничего, как вдвоем остались. Вот втроем так да, тяжело на мамкину зарплату».

Завуч не то похлопал его по плечу, не то подтолкнул к выходу:

— Ладно, Коля, иди, мы подумаем.

Бутырин уже наполовину вышел, когда завуч снова окликнул его:

— Вернись-ка, Коля. Ты все-таки медаль сними. Не твоя ведь.

— Моя.

— Ну как же она твоя, если ее отец твой, слышишь, отец получил на фронте. Не тебе же ее дали.

— А я и не говорю, что мне.

— Ну ты же все понимаешь. И потом, где это видано — чужие награды носить?

Теперь их обступили почти все, кто был в учительской, и нужно было объяснять, доказывать, а Бутырин устал.

Ведь не надел же Бутырин орден. Орден так и остался на отцовском пиджаке, и он понимает, что орден трогать нельзя.

Александр Федорович придвинул к медали свои дремучие брови, приподнял желтым большим пальцем серебряный кружок.

— Сними, Николай. Никто не имеет права носить чужие медали. От отца, поди, кроме этой награды, ничего не осталось.

— Орден еще на пиджаке.

— Орден, — повторил физик.

Он стоял, по-прежнему нагнувшись к Бутырину, и его дыхание пахло табаком, как у отца, когда он три года назад вернулся домой и врачи еще не запретили ему курить. Орденские планки на пиджаке Александра Федоровича были совсем близко, и Бутырин неожиданно спросил:

— А вы про свои ордена в классе рассказываете?

Физик дернул бровями, переглянулся с завучем.

— Ну, положим, рассказываю, когда спросят.

Тут вдруг всполошилась Анна Климентьевна.

— Коля, Бутырин, да ты что?

— Ничего, ничего. — Учитель физики цепко ухватил Колю за руку, потянул его к дивану и усадил рядом с собой. — Ты, Коля, говори, что надумал.

Бутырин прерывисто вздохнул.

— Вы, Александр Федорович, целому классу про свои ордена там, медали рассказываете. Потом у вас новый класс будет. Вы и им тоже. А моего-то с медалью даже не все соседи видели. Он больше лежал. Ну и рассказывал из-за контузии плохо, заикался очень. Один я и понимал, чего там у них было. А медаль я в столе нашел, когда отца в больницу увезли.

Большая перемена уже кончилась, и почти все учителя разошлись, только двое взрослых и мальчик не замечали этого.

Бутырин сидел рядом с физиком маленький, прямой и глядел не отрываясь на темный портрет в простенке между окнами.

— Я сниму медаль, Александар Федорович, — наконец сказал Бутырин и вздохнул. — Только пусть я ее завтра сниму. Пусть еще сегодня его медаль все видят.