Место полного исчезновения: Эндекит - Златкин Лев Борисович

Багровый закат выглядел живописно на фоне стройных сосен и пихт, зубчатые тени которых достигали почти середины спокойной и широкой реки. Впереди, пока невидимо, глухо гремел перекат, где обкатанные булыжники базальта терлись и перекатывались, создавая вечный звуковой фон реке в этом месте.

Павлов выговорился и замолк, закрыв глаза и углубившись в самого себя.

Игорю пришла в голову интересная мысль, и он просил у Панжева:

— А на ночь нас тоже загонят в трюм?

— Нет! — сразу ответил Пан, даже не подумав. — Но друг к другу браслетами сочетают, это уж как пить дать. Козлы вонючие! — добавил он злобно.

— Зато на свежем воздухе! — иронично добавил Моня.

— Чем нюхать вонь и срань! — встрял Хрупкий. — Ночи здесь холодные, надо одеться потеплее.

— Климат резко континентальный! — подтвердил косвенно Павлов, очнувшись от своих грез. — Градусов пятнадцать-шестнадцать, впрочем, при этой температуре начинается развертывание хвои и рост побегов у ели и пихты, а затем у сосны и сибирского кедра.

— Привыкай к кандалам, юноша! — не обращал на Павлова никакого внимания Пан. — На строгаче без них не обходятся.

— А чем отличается строгач от усиленного режима? — поинтересовался Игорь. — Только дачками и свиданками?

— Ишь, — усмехнулся Пан, — уже понахватался. Строгач — есть строгач. Сам увидишь. Лагерь разделен „колючкой“ на зоны по отрядам. Те, кто будут пилять лес снизу, в одних бараках, чтобы с другими не общались; а те, кто на швейке и в механическом, в других бараках; те, кто на стройке, в третьих. Это я тебе к примеру. В этой зоне я не бывал еще, чем они там занимаются, кроме лесопилки и сплава, не знаю, но везде одно и то же. Где потруднее работа, где полегче. Не от этого зависит жизнь. От внутреннего распорядка. Есть „давиловка“ — считай тебе хана, парень, двужильные ломаются. Нет „давиловки“ — жизнь ништяк. Болтают, здесь „санаторий“, куда нас везут бесплатно.

— Они будут нас исправлять! — с одесским акцентом сыронизировал Моня. — Чтоб им так жить! Хотят, чтобы мы раскаялись.

Эти слова привели всех в такой восторг, что хохот разнесся над рекой на многие километры, и в чаще леса наверняка застыли в недоумении многие звери, замерли многие птицы, услышав впервые в своей жизни столь необычные звуки.

— „Раскаиваться надо лишь однажды, никто не принимает яда дважды“, — прочитал наизусть Игорь.

— Среди нас поэт! — насмешливо произнес Моня. — Омар Хайям.

— Нет! — улыбнулся Игорь. — Я прочитал из Абу Шукура.

— Будешь в лагерной самодеятельности участвовать! — насмешливо произнес Пан. — Лишнюю пайку заработаешь, студент.

— Да какой он студент? — попытался возразить Моня. — Он — поэт!

— Его уже окрестили в тюрьме! — утвердил кличку Игоря Пан. — Студент — понятно всем. А поэт, еще что подумают. Мало кто знает это слово.

— Омуля бы поесть! — мечтательно протянул Павлов. — Самая моя любимая рыба из породы лососевых. А еще я помню, как мы в детстве ходили заготавливать чернику и голубику. Она росла коврами, и мы собирали и бочками заготавливали на зиму впрок. Витамины все-таки.

Его изборожденное морщинами старое лицо сразу помолодело. Игорь не в первый раз замечал, как у людей, уходящих мыслями в далекое прошлое, в детство или в юность, сразу же молодеет лицо и загораются глаза. Видно, есть что-то, возвращающее человека в то состояние.

— Солененького омуля и я бы не прочь отведать под водочку! — неожиданно поддержал Павлова Панжев.

— А я больше любил копченого! — признался Павлов. — А еще я помню, как в юности ходил за соболем, драгоценным темным баргузинским соболем, за шкурками которого в Иркутск съезжались меховщики крупнейших фирм Лейпцига, Лондона и Парижа. Здесь были торговые экспортные базы. В сейфах Лондона, Парижа и Нью-Йорка и сегодня хранятся отборные шкурки темного соболя с клеймом, свидетельствующим о месте добычи — Баргузине. Шкурки держат в темноте, чтобы солнечные лучи, не дай Бог, не повредили тончайшие переливы цвета драгоценного меха.

На палубе, возле группы заключенных, появилась охрана с автоматами на изготовку с лейтенантом во главе.

Лейтенант минут пять смотрел на вверенных его попечению людей, осужденных за свои преступления на муки земные, но тоже почти вечные. Он внезапно позабыл, зачем он здесь появился, многодневное пьянство начинало сказываться.

Но наконец он вспомнил:

— Эй, шантрапа! — заорал он. — Сейчас все пойдете в гальюн на корме. Кто попытается бежать, сразу прошьем очередями. Предупреждаю заранее!

— Вот и архангелы! — констатировал Пан. — Скоро ночь!

Единственный гальюн располагался на корме, и Игорь с усмешкой представил себе, как в него выстраивается очередь заключенных под дулами автоматов.

Пан сразу уяснил значение этой усмешки.

— Напрасно ты думаешь, что сейчас туда выстроится очередь! — ехидно заметил он. — Все проще и страшнее.

И действительно!

Конвоиры отводили к гальюну по пять человек, и сия процедура затянулась надолго, пока последний луч заката не погас на чистом летнем небе.

После этого конвой натянул перед каждым рядом сидевших на грубых скамьях заключенных толстую стальную проволоку, на которую были нанизаны цепью наручники, и быстро и ловко сковали попарно всех заключенных. Теперь помимо того, что они скованы правая рука одного к левой руке соседа, оба были прочно прикреплены к стальной проволоке.

— А как спать в таком положении? — поинтересовался Игорь.

— Ты еще спать хочешь? — сыронизировал Моня. — Скажи спасибо, что одеться дали потеплее, а то воспаление легких было бы тебе обеспечено.

Конвоиры не только дали заключенным одеться, они категорически этого потребовали: рабы должны быть здоровы, чтобы было кому работать.

— Что-то нас маловато! — заметил Игорь. — Я имею у виду этап в этот лагерь.

— Таких этапов будет еще не один! — успокоил его Пан. — Мы навигацию открываем, а кто ее закончит, один Бог знает. Лагерей много, убыль тоже огромная, так что…

— Освобождают много? — не понял Игорь.

Его слова вызвали бурный всплеск хохота.

— Бабуся освобождает! — заметил Моня. — Безглазая, с косой ходит и, в покрывале, чтобы раньше времени ее не рассмотрели. Смерть называется! Не знаешь такую?

И все сразу стало грустно. Теплый вечер располагал к мирной жизни, а тут смерть встряла в разговор.

— А спать будем в положении сидя, друг на друге! — сообщил Пан, удовлетворяя любопытство Игоря.

— Друг на друге не получится! — засмеялся Игорь, все еще не веря в то, что с ним происходило. — Вы же все к проволоке прикованы, друг на друга не ляжешь.

— Ты как-то однозначно понял! — усмехнулся Пан. — Друг на друге — это когда спят приткнувшись друг к другу: голова одного на плече у другого, а голова второго на плече первого.

— И можно спать в таком положении? — удивился Игорь.

— Когда спать хочешь, то заснешь в любом положении! — ответил Пан и сразу потерял интерес к Игорю.

Его тоскливый взгляд устремился к темному лесу, бесконечным морем разлившимся по обе стороны реки.

— Слушай, доцент, — внезапно встрепенулся Пан, — а в этих лесах болота есть?

— Обширные лесоболотные урочища! — обрадовался сразу Павлов. — Долгомошные, сфанговые, болотнотравянистые…

— Ясно, глохни! — оборвал доцента Пан. — У меня нет настроения слушать твою очередную лекцию. Загнул бы ты веселенькое, для души, спать веселее будет!

— Да что у меня в жизни-то было веселого? — задумался Павлов.

Пан достал из кармана пачку сигарет, выбрал одну помягче.

— Тогда я вам расскажу смешной случай, когда меня после одной из ходок отправили на условно-досрочное освобождение и определили работать на зообазу рабочим, медведей кормить. Животных бить нельзя! Никогда! Но иногда это просто необходимо. Жизненно. Потому что жизнь у нас одна! — Пан нервно закурил и продолжил: — Я только с медведями общался на зообазе. В основном, с медведями. Иногда люди встревали, правда, с ними не так интересно… — Пан нервно затянулся пару раз. — А медведи с малых лет рядом со мной. Их еще медвежатами привозили к нам или приносили охотники, медведицу ненароком застрелят, куда дите деть? Только к нам, куда же еще! Кто в лесу заблудился, иной раз медведица на пулю браконьера нарвется… Один из медвежат, Петька, так ко мне привязался, что ходил следом, как собачка. За папу держал, не иначе. Иль за мамку, палец мой сосать очень любил. Сосет, жмурится от счастья, а урчит так, что за десять метров услыхать можно… Вот однажды сосет он мой палец, а меня из конторы кличут: „Иваныч, к директору!“ А директор, скажу я вам, у нас был шибко нервный: „Стань передо мной, как лист перед травой!“ — одним словом. Я Петьке и говорю: „Отдай палец, продолжим после „ковра“!“ Это так на зообазе кабинет директора называли, вернее, вызов в кабинет директора, хотя там, в кабинете, никакого ковра и в помине не было, зато у директора дома все увешано коврами, может, от этого… А Петька сосет, мерзавец, и ухом не ведет. Хватка у него такая, что легче палец взять и отрезать, чем вытащить из его пасти. Ну, резать палец больно, да и ножа не было под рукой, так что сижу я возле медвежонка и думаю: „Нехай директор в другой раз вызывает!“ Но наш директор был упрямым, как будто всю жизнь с ослами водился. Секретарша опять выскакивает из конторы, бежит ко мне вихрем: что, мол, начальство нервируешь, не являешься перед светлыми очами? Я ей на Петьку показываю, а эта стерва не поняла ничего, да еще и смеется: кончай, говорит, дите грудью кормить. И убегает, так ничего и не уразумев. Я Петьку всякими хорошими словами убеждаю, про международное положение рассказываю, что по радио слышал, не слушает, стервец, а может, из-за своего урчания просто не слышит, но палец не отдает все равно. А я животных принципиально не обижал и никогда не бил. Через час сам директор соизволил показаться на крыльце конторы: вывалил свой живот и пальчиком манит, подзывает. А я, естественно, чтобы не орать, кладу свой палец в рот, директору даю понять, что Петька палец не отдает. Директор намек по-своему понял, побагровел весь, рассвирепел, кричит: „Уволю!“ и грозно ножками по крыльцу затопал. Я понимаю, что увольнение для меня хана, сразу отправят обратно в лагерь на баланду, и кричу ему уже словами: к Петька палец сосет!» То ли из-за ветра, то ли потому, что наш директор не только тупой, но и глухой, он услышал мои слова частично, да и те понял в превратном смысле, а то и в падеже, и заорал: «Я на тебя в суд подам!» И подал, мерзавец! Сняли с меня условно-досрочное за оскорбление должностного лица при исполнении служебных обязанностей и обратно в лагерь отправили. Так что животных иногда бить просто необходимо. Жизненно…