Лесные дали - Шевцов Иван Михайлович

Он говорил с проникновенностью убежденного, кровно болеющего за свое дело человека и как-то подкупил Ярослава тем, что разговаривал, как равный с равным. Затем встал, высокий, поджарый, в сером костюме и синей шерстяной рубашке, вышел из-за стола, протянул Ярославу руку и пожелал всего хорошего.

Ярослав пожал ему руку в некоторой растерянности.

- Да, кстати, там у вас недоразумение с помощью нашим строителям. Товарищи спутали: мы привлекаем рабочих лесничества, не занятых в лесу, а лесников это не касается. Вы там скажите. Да я позвоню Погорельцеву.

В веселом смятении вышел Ярослав на улицу. Виноградов показался ему каким-то странным, непонятным человеком, как будто в тесовом кабинете сидело два Виноградовых, совсем не похожих друг на друга. Ведь начал же он явно "за упокой", а закончил, без сомнения, "за здравие". После телефонного разговора - а вот с кем? - его словно подменили.

Не знал Ярослав, что, когда Виноградов разговаривал по телефону, рядом с первым секретарем горкома сидел Кузьма Никитич, доложивший по просьбе Рожнова о том, что произошло в лесничестве Погорельцева.

Глава третья

В саду Афанасия Васильевича на березах четыре птичьих домика. Вернее, пять, потому что дуплянка, сделанная из соснового чурбака, двухэтажная. На первом этаже живет большая синица, поселившаяся там еще в конце марта, на втором - горихвостка, беспокойная, неуживчивая, драчливая соседка, постоянно учиняющая скандалы с жильцами первого этажа. В двух других домиках жили скворцы, и в четвертом - мухоловка-пеструшка, маленькая неутомимая певунья, обычно начинающая свою звонкую трель на восходе солнца. С ее песней просыпался Ярослав и бежал за ворота к родниковому ручью босиком, и не по стежке, а прямиком по лужайке, оставляя за собой четкий след на росе. В ручье вода прозрачная, но совсем не обжигающая, и он умывался ею по пояс весело, с наслаждением. Однажды увидел во время умывания в пяти шагах от себя маленькую серую птичку, она смотрела на него почти с человеческим удивлением, сбочив голову от любопытства, и не улетала. И лишь когда взгляды их встретились, птичка вспорхнула, перелетела на другую ветку и запела. А у Ярослава мелькнула мысль: "Думаешь, что здесь, в лесной чаще, ты один-одинешенек, а, оказывается, за тобой наблюдают чьи-то глаза".

От родника из кустов Ярослав любовался садом. Сад цвел буйно, неистово. Дважды пытался Ярослав написать этот белый, на изумрудном постаменте монумент, воздвигнутый среди берез, дубов, сосен и елей, и не смог, в отчаянии уходил в лес.

Вблизи усадьба Афанасия Васильевича была еще лучше, особенно в пору майского цветения. По утрам старик вставал рано, вслед за Ярославом, и весь день хлопотал в саду и на огороде. Предмет его особой заботы и страсти составляли пчелы. Старик уверял Ярослава, что самые разумные на земле существа после человека вовсе не собаки, не лошади и даже не дельфины, а, конечно, пчелы, потому что кроме смекалки, или ума, как выражался старый лесник, они обладают двумя ценнейшими качествами, которые отсутствуют даже у некоторых людей, - трудолюбием и благородством.

О пчелах он говорил с благоговением: все их поступки, весь уклад их жизни он считал верхом совершенства, начиная от устройства сот и кончая целебным свойством меда. А маточное молочко - этот загадочный, еще не до конца открывшийся ученым эликсир жизни! Его восхищал культ матки - для пчел она была творцом жизни, хозяйкой и повелительницей. Недаром зимой в умирающем от недостатка пищи улье последняя пчела последнюю каплю меда отдает матке.

- Для пчел матка - все равно что для человека мать, - философствовал старый лесник. - Без матки у них и никакой жизни нет. Жива матка - живы и пчелы, Так и у людей.

- У людей бывает по-разному, - мягко возражал Ярослав. - Некоторые и без родины… могут.

- Э-э-э! Я про людей говорю, а ты про "некоторых". У этих "некоторых" тоже есть своя матка - деньги. Рублю они и поклоняются, как богу. Деньги - их бог и царь и высшая власть.

Встреча Ярослава со школьниками была назначена на одиннадцать часов. Условились, что Ярослав будет ждать ребят на Синей поляне: он сам избрал это место - и не случайно.

Несколько дней уже стояла хотя и теплая, но пасмурная погода, и Ярослав опасался, как бы она не испортила встречу, к которой он так тщательно готовился. К вечеру небо на западе прояснилось, перед самым заходом появилось улыбчивое солнце, на четверть часа позолотило сосновый бор, затем, чистое и спокойное, утонуло в сиреневом мареве далекого леса и подожгло ярким и широким сполохом западный горизонт, да окрасило в пурпур стаи высоких облаков в зените. Афанасий Васильевич сказал, что завтра будет ясный день. Ярослав решил не ходить к роднику слушать соловья, лег спать пораньше, открыв на ночь одну створку окна. Собственно, пение недавно поселившегося соловья было слышно и в доме при открытом окне, но на этот раз соловей почему-то долго молчал и запел лишь в полночь, когда Ярослав начал дремать. Проснулся в обычное время, но, к удивлению, услыхал не мелодичную трель славки, а картавое щелканье и свист скворца. Взглянул в окно и расстроился: утро было серое, туманное и как будто даже моросил мелкий дождь. "Так и знал. И вообще, я невезучий", - подумал с досадой и, набросив на шею полотенце, вышел на крыльцо. Сначала ему показалось, что горит лес: вся поляна, их сад и огород, все кругом было погружено в густое, плотное серое облако и ничего кругом - ни леса, окружавшего поляну, ни поющего на березе скворца, ни даже калитки - не было видно. А земля под ногами сухая и теплая. Не изменяя своей привычке, Ярослав побежал к роднику, долго и с удовольствием умывался, а когда возвращался назад, туман значительно опустился, прижался ниже к земле, обнажив верхушки деревьев. Часам к девяти от него осталась лишь буйная роса на траве и кустах, а в чистом, умытом небе ярко светило солнце. Ярослав забросил за спину приготовленный с вечера этюдник и лесом не спеша побрел к Синей поляне. Он так долго ждал этой встречи, что уж и не знал, рад он или не рад, что она наконец состоится.

Ярослав видел лес и вчера и позавчера, но лишь сегодня понял как-то вдруг и неожиданно, что лес совсем не тот, каким был еще полмесяца тому назад, когда, голый и безлистый, он просматривался насквозь. Теперь же, непроницаемо густой и ярко-зеленый, он был наполнен несметным числом живых существ, населяющих каждое дерево и каждый куст, - голосистых и безмолвных, беспокойно-шумливых и совершенно незаметных и невидимых для неискушенного глаза. И у всех у них - у птиц и букашек, видимых и невидимых - были свои хлопоты и заботы, своя сложная жизнь, как, впрочем, и у деревьев, одетых в яркий наряд, отчего весь лес выглядел свежим и молодым. От полноты счастья он пел гимны жизни, красоте земли, пел песни любви, и эта музыка звучала в очарованной душе Ярослава, которому весь мир казался звонким, хрустальным и зеленым, как этот майский, окропленный густой росой лес. Он смотрел на муравьев, соорудивших высокий, в пол человеческого роста стог из миллионов хвойных иголок, и думал о людях, сооружавших египетские пирамиды. Сравнение напрашивалось само собой, как вдруг… Невысокого роста полная толстоногая пожилая женщина ходила валкой, утиной походкой, палкой ворошила муравьиные стога и собирала в стеклянную бутылку белую крупу муравьиных яиц. На подошедшего к ней Ярослава не обратила никакого внимания и продолжала невозмутимо делать, должно быть, привычное для нее дело. Лирическое настроение лесника растаяло, как сегодняшний густой утренний туман.

- Зачем вы это? - окликнул Ярослав женщину. - Вы понимаете, что делаете?

Женщина не удостоила его взглядом и, продолжая собирать в баночку яйца, ответила довольно недружелюбно:

- А коли б не понимала, то и не делала бы.

И все же он чувствовал, что она не понимает, и попытался было объяснить ей, что муравьи - друзья леса, что они истребляют миллиарды вредных насекомых, что разорять их гнезда запрещено, что, напротив, инструкция рекомендует разводить муравьев, что он, лесник, не позволит безобразничать. Она выслушала его молча, с некоторым удивлением и, пожалуй, даже с любопытством. Затем отошла от муравьиной кучи в сторонку и заговорила, ничуть не оправдываясь, и в словах ее звучало не столько раздражение и обида, сколько тихий, скорбный упрек: