Письмовник, или Страсть к каллиграфии - Александр Иванович Плитченко

километрах нас подвезла одна попутка, а в «Красный Октябрь» мы въехали на огромном КамАЗе, в кабине просторной и красивой.

Да, для сюжета важно, что ни я, ни мой брат — не были мы в Тырышке до того дня с момента отъезда ровно тридцать лет.

На деревенской улице мы выбрали женщину постарше и спросили у нее о дороге к поселку бывшей МТС. Она рассказала, но коротко и с удивлением — да это тут рядом! И мы пошли.

Редкий, кривой, вытоптанный коровами лесок за деревней тут же кончился. Открылась широкая луговина со стожками сена, редким кустарником. Впереди и слева она упиралась в плотный березовый лес, а справа оканчивалась хлебами.

Мы уже волновались и спорили, как идти — правей или левей.

По логике и памяти надо было идти левей, поскольку там и есть угол — речка Антропка впадает в другую речку — Оёш, на которой и стоит «Красный Октябрь».

Спорить было некогда, городского мальчика заедали в деревенской траве крупные и равнодушные комары.

Мы пошли прямо. У березняка брат — он старше меня — все досконально вспомнил: тут была нефтебаза, тут жили Капустины.

И этот лес — березы, боярка, осины — быстро кончился.

Скоро нам открылась светлая поляна, широкая, как бы выпуклая, светлая как песня, высоко заросшая цветущей некошеной травой. Справа ее пересекал короткий ряд одичавших старых кленов, которые когда-то стояли в палисадниках. Слева на поляне стояла одинокая старая-престарая боярка, вся усыпанная яркими гроздьями ягод.

Мы прошли поляной и вышли к речке Антропке. Она была! Хотя и пересыпана чудовищной дамбой (дорога), хотя и за дамбой вода не доходила до железной трубы и совсем заболотилась, заросла и зацвела.

Мы покопались на месте родного дома. Нашли огромный кованый гвоздь, Останки настенных часов-ходиков, тяпку, сделанную из какой-то детали сельхозмашины. Все это было не из нашего хозяйства. Не мы последние жили в том казенном доме, но все это железо мы нашли на том месте, где стоял наш дом.

В скобках. (Самовар мы с братом извлекли из земли, где стоял отеческий дом. Тронули его только, задели слегка, и он сам стал очищаться, отряхать мороку и светлеть на наших глазах. И вот уже брат задумался и загляделся в его золотой усталый бок. Русые его волосы шевелит ветерок поля родного. Что ему там увиделось, в этом золотом боку? Что зазвенело, запело, что заплакало из той дальней дали, где было его и мое сиротское, военное, счастливое детство? Что шепчет брат мой, сидя здесь на солнечном холме святой и пустой родины?)…

Там, где стоял двухэтажный деревянный клуб, там где были каменные мастерские, кузница, мельница, — в тяжелой траве огромные, больше футбольных мячей, грибы-дождевики. Я позвал сына, чтобы удивить и обрадовать его в этой странной для городского мальчика поездке. Но удивил меня он. Там же в траве он обнаружил вросшие в землю, проржавевшие, полуистлевшие, но СУЩЕСТВУЮЩИЕ еще на этом свете два остова — один ЗИСа, другой «студебеккера». И все бы ничего, но дело в том, что я и брат мой и другие тырышкинские пацаны — мы в детстве все время играли на этих остовах, они тридцать лет назад тут были, и теперь так и лежат!

Потом мы прошли километра полтора до устья Ан-тропки, она к устью совсем ожила — ключей много, — потом мы втроем искупались на том самом месте, где купались тридцать лет назад. И вода была нестерпимо холодной и чистой. И ангина, с которой я отправился с утра в этот путь, сразу прошла.

Рыбу мы увидели тут в реке, когда смотрели на нее с крутого бережка.

На обратном пути на заброшенной дороге сын мой нашел полушку 1700 какого-то года.

Теперь мы с братом часто вспоминаем ту, первую, поездку на родину. Честное слово, ничего с нами тогда не произошло, но как-то нам в жизни стало крепче, когда мы увидели и эту солнечную поляну, и эту речку, и все эти места.

Я не мог себе раньше даже и представить, как сильно, как полно и как светло можно любить кусок земли! Не знал я, какую силу может он придать душе, от каких нелепостей удержать в жизни, и каких бед вызволить только тем, что он есть на свете, что не залило его рукотворное море, не построили на его месте гигант какой-нибудь индустрии и пр. Вот ведь выпадает такое счастье! А как же счастлив тот, чья родная деревня стоит себе под сибирским небом, живет и не собирается исчезать…

Письмо одиннадцатое

Прекрасно ты написал письмо о своих затаенных, как ты их назвал, мечтах. Это здорово, что ты полон больших планов, что ты — мечтаешь! А ведь действительно — счастлив человек, которому не стыдно признаться в своих мечтах, у которого нет тайных мыслей, скрываемых показной порядочностью, который любое свое дело может открыто и добровольно разделить с ближним, не понуждая его на сделку с совестью, напротив — высвобождая у ближнего сознание того, что любое и его доброе дело — это дело общее, каким бы личным оно ни казалось.

Но каждый из нас обладает раз и навсегда обретенной единственностью, местом, занятым в мире с момента рождения, той частичкой пространства, которая стала его телом, и если человек стоит на земле, то никто уже не встанет на его место, а если и попытается встать, то не сможет, ибо, сдвинув человека, он займет место пустое, тогда как человек все равно будет занимать свое место, то есть то место, где он теперь находится.

Человека можно лишить квартиры, всех материальных благ, семьи, родных мест, но невозможно лишить его той частички пространства, которую он занимает, пока жив.

Невозможно занять место дерева, птицы, зверя, травы.

Невозможно занять место деревни или холма, горы или долины, реки или книги.

Мир наш составлен весь из единственностей, из неповторимостей.

Войди в мое положение, — говорим мы, Встань на мое место, — просим мы. Побывал бы ты в моей шкуре, — сетуем мы.

Чтобы понять меня, ты должен побыть мною.

Искусство, литература — предоставляют такую единственную возможность для человека — быть понятым, дать человеку возможность не просто посмотреть на себя со стороны, а войти в положение других людей и существ, встать на их место, побыть в их шкуре, т. е. пережить, кроме своей единственной жизни, сотни и сотни жизней других, неведомых, отделенных от этого человека пространством, временем, социальными, политическими, религиозными, национальными и прочими непреодолимыми или