Демосфера - Илья Новак

— Слушай мелодию моего тела!

Ответом был рев, от мощи которого закачались стробоскопы. Позади Космо трое музыкантов, а по сути — техников, образующих вместе с Загом рок-группу ‘Ретикулярная формация’, заканчивали настраивать аппаратуру. Заг стоял, широко расставив ноги и разведя руки в стороны, выгнувшись, подняв голову — взгляд устремлен над головами, в даль, которая, несомненно, открыта взорам лишь тех, кто лабает истинный резо-рок.

— Влейся в гармонию моей крови!!

Дан пошел вдоль стены, пробираясь между разгоряченными — а что с ними станет, когда Космо возьмется за дело? — телами, в основном юными, от четырнадцати до двадцати. Под ногами вдруг что-то мелькнуло, он вздрогнул, пригляделся: в полутьме за стеклянным полом плавали крупные рыбы, тенями сновали в жидких сумерках.

Космо, не оборачиваясь, отвел руку назад, повернул ладонь горизонтально, и подошедший техник вложил в нее что-то вроде большой канцелярской кнопки: круглую липкую пластинку микрофона с торчащей из центра мономолекулярной иглой.

— Покорись ритму моего сердца!!!

Он с размаху нашлепнул микрофон на левую половину груди, и колонки наполнили зал быстрым стуком сокращающейся сердечной мышцы. И сразу же, повинуясь звуковому сигналу, облако софитов под сводом распалось, одни застыли, другие стали отплывать на своих гравитационных пузырях, третьи задергались в такт ударам: включилась цветоустановка. Космо поставил второй микрофон, журчание разогретой крови наполнило зал — оно не являлось мелодией в прямом смысле слова, но это была основа, фундамент для музыки плоти, и когда Заг, всадив третий микрофон, подхватил лежащую у ног магнитную гитару и ударил по изогнутым струнам, все это действительно превратилось в музыку: злую, бесовскую, но все же гармоничную. Визг струн наложился на журчание, барабанный стук сердца, кишечно-желудочное бульканье и причмокивание, и один из двух главных хитов ‘Ретикулярной формации’ — ‘Плоть&Кровь’, огласил зал ревущими децибелами.

Дан вышел из ступора, когда Космо запел. Здесь собрались не только студенты... собственно, не столько студенты, сколько мелкие служащие из городских контор, аэропорта, струнно-транспортной системы, всякая обслуга, юные жители городской окраины... Подростки дергались — это называлось трансовать — входить в транс, — совмещая свои ритмы с ритмом резо-рока: достигать резонанса с ним, балдеть, тащиться и отрываться по полной. Такую музыку — но релаксирующую, расслабляющую, а не возбуждающую — открыли лет сто назад, да только технологии с тех пор шагнули далеко. Что-то там происходило с ритмами мозга, когда-то Раппопорт сбросил Дану информацию об этом, но тот успел позабыть: альфы перепутывались с дельтами, а гаммы накладывались на теты... Резо-рок долотом врубался в префронтальную область лобной коры, и та судорожными вспышками откликалась на каждую ноту; мозги слушателей вскипали эндорфинами, взрывались гроздьями нейромедиаторов; змеиными хвостами извивались аксоны, и, будто железные калитки, со стуком захлопывались и распахивались синапсы.

Дан взглянул на софиты. Одни дергались в ритме сердца, другие посылали волнообразные красные лучи, создавая световой аналог журчащей крови, третьи кружились, вычерчивая на полу и сводах сияющие кольца, четвертые пульсировали пузырями света. Все это было жутко, примитивно и тупо. Там, наверху, среди элиты, ему плохо, здесь, внизу, среди плебса — ему не лучше. Куда податься? Пивные и рестораны... Он всегда лукавил, когда говорил это Калему: в ресторанах было противно, но и в пивных тоже хреново, слишком грязно и грубо, и люди везде... Он презирал тех, но и этих он тоже презирал, и боялся их всех. Так где место для него самого? Посередине? — но там скучнее всего, вверху и внизу хоть попадаются колоритные, яркие мерзавцы, а посередине, в среде нормальных обывателей, все очень серо, и тускло, и мертвенно. И что вообще у него за жизнь, для чего это все? Какой-то сумрачный лес кругом, и пути нет, ни вперед, ни назад, как же он попал сюда, в какой момент жизни начал плутать, кружиться без толку — и очутился здесь, и теперь нет ни цели, ни смысла, ни интереса... А ведь сам виноват, сам — виноват тем, что старался не вмешиваться, не принимать к сердцу, не замечать, не углубляться и не усугублять — скользил по краю, по кругу, страшась сделать шаг в сторону, чтобы не увидеть то жуткое, что живет на ином пласте реальности, в середине круга отрешенного цинизма, по которому он медленно кружился всю жизнь... Да и что за мысли лезут в голову! Это все влияние музыки... Чем Космо ширяется перед концертом, что способен выдавать такое, заморчком, что ли?

Резо-рок действовал на Дана не так, как на остальных. Его вдруг посетил странный глюк: окружающие люди представились перед мысленным взором в виде обезличенных баз данных, набора файлов в обширной библиотеке, и каждое случайное прикосновение горячих тел, каждый поцелуй в засос под ядерным светом, каждый окрик сквозь рев музыки — запросами-ответами, выстреливающими от одного ярлыка к другому пунктирными стрелками, механическим движением неживых ярлыков в голографическом объемном мониторе...

Круглая сцена плыла в полуметре над стеклянным полом, расталкивая танцующих мягким прорезиненным краем. Кое-кто пытался влезть на нее, но не мог преодолеть аэрационный полог и падал обратно, спиной в толпу. Прижавшись к стене, Дан присел на корточки, глядя вниз: странные рыбы, наверное, мутация какая-нибудь — скорее всего не случайная, но целенаправленная — сновали из стороны в сторону, иногда переворачиваясь пухлыми синеватыми брюхами кверху, описывали круги, опускались к невидимому дну или всплывали, глядя выпуклыми инопланетянскими очами... Боже, да они танцуют! Его передернуло, и к горлу подступила тошнота. Здоровенная рыба с умными глазами, выплывающая из темно-зеленых глубин, касающаяся его холодными губами, иногда просто целующая, а иногда утягивающая на дно, в липкие сумерки, полные непонятного движения, чуждой жизни, — это был его персональный кошмар, повторяющийся не часто, но регулярно, из-за которого он всегда просыпался в холодном поту, вскрикивал, чуть не подскакивал над кроватью, и Ната, конечно, сразу тоже просыпавшаяся, долго потом успокаивала его, гладя по груди и плечам и шепча на ухо что-то нежно-бессмысленное.

Кольнуло за правым ухом. Дан зажмурился, встал, не обращая внимания на толчки, сделал несколько шагов вдоль стены, открыл глаза... дверь. Вот она, прямоугольная и узкая, огороженная высоким, по плечи, кольцом из металлических труб, с проходом, за которым на полу сидит охранник-бюрик.

Пожилой мужик, сложив ноги по-турецки, обеими руками держал рукоятку болевой жерди, чуть покачиваясь — не в ритме резо-рока, но подчиняюсь своему личному, пульсирующему сейчас в его голове, от глазного нерва и до мозжечка, ритму. На правый зрачок был наклеен стикерс: круглый полупрозрачный лепесток. Та это дверь или не та? А что если в зале имеются другие... Вновь легкие уколы за ухом. Да слышу я! Вы там совсем охренели, вдруг у меня нет сейчас возможности выйти на связь? Он оглянулся. Танцевал весь зал, слаженно, как не должно быть, если в пляске участвует столько народа. Тела, пусть не абсолютно, но повторяли движения того тела, что скакало по круглой сцене: резо-рок передавал слушателям послания из одного источника, будто Заг Космо, защищенный аэрационным пологом, был лаборантом, облаченным в костюм, который снимал электрические импульсы, шедшие на мышцы Зага через спинной мозг, а все остальные в зале — лишь копирующими его движения антропоморфными манипуляторами, погруженными в агрессивную кислотную среду из ядовитого света и разъедающей органику музыки.

Опять кольнуло за ухом. Дан попятился, спиной протиснувшись между трубами, повернулся: стикерсмэн сел так, чтобы лицезреть проход и шугануть болевой жердью любого, кто попытается сунуться, но теперь он ничего не видел и не слышал, вернее, видел и слышал, но переломленное, измененное до неузнаваемости гормональным лепестком на глазу. Дан подергал плоскую ручку — заперта дверь. Что и требовалось доказать. Ясное дело, зачем же ее станут держать откры... тут она сама собой мягко отъехала в сторону, показав короткую лесенку и коридор. Дан вошел, дверь закрылась, и музыка сразу стала на два порядка тише.

За ухом кололо беспрерывно. Дан оглядел пустой короткий коридор, открытую дверь, освещенное помещение за ней. Уже привычным движением уселся под стеной и достал девайсы.

Голос Джоконды изменился. Словно на синтезаторе скопировали обычный мужской басок — теперь в ее речи присутствовали нормальные человеческие интонации, но в тоже время он звучал с металлическим призвоном. Да еще и картавил.

‘Происходит нечто странное.’

‘Да ну? — откликнулся Данислав. — Информационная наполненность данного сообщения стремится к нулю. Нечто странное происходит с самого начала, как я сюда попал. Так в чем дело? И это вы открыли дверь?’