Том 1. Первая книга рассказов - Михаил Алексеевич Кузмин

с улыбкой глаза и сказал опять:

– Нет, дядя Павел только велел мне расти и не быть трусом, – и снова стал ставить пестрые карты, легкие и неустойчивые, одна к другой. – Отчего вы не снимаете шапочки, фрейлейн? Вы куда-нибудь пойдете? – ласково спросил он, видя девушку печальной.

– Сниму, – сказала она и пошла мимо зала, где госпожа ходила взад и вперед, одна, со скомканным платком в руках.

– Вы знаете, фрейлейн, брат уехал на войну? – громко сказала Варвара Андреевна.

– Да, мне Павлуша сказывал, – отозвалась та, входя, и ждала с трепетом, что прибавит госпожа, но та, походив и видя Анну ожидающей, заметила только:

– Когда Соня придет из школы, не забудьте переменить ей чулки.

X.

Долгим постом показалось Анне время, пока она не узнала адреса Павла Андреевича, такого далекого, так часто меняемого; длинные недели потом казались мигом, когда проходило время от письма до письма, как от вехи до вехи. Она сама ходила в почтамт, так как писалось «до востребования», и чиновник уже знал ее, заранее роясь в пачке и спрашивая ее: «С Дальнего Востока?» – «Да!» – отвечала она, краснея и чувствуя, что взоры других обращаются на нее с вопросом: «кто – это? жена, сестра, любовница?»

Так прошла зима, весна, лето и осень уже близка была заключить круглый год. Равно они проходили для девушки, всецело занятой письмами друга, – такими нежными, такими благородными, – делающей аккуратно, но как бы автоматично, свое дело, веселой, кроткой, покорной, покорной даже до того, что она не отказывала наотрез своему искателю, Павлу Ефимовичу Победину, не говоря ни «да», ни «нет», живя в сладкой и беззаботной неопределенности.

Наконец, настала Пасха для её сердца: вернулся он и с ним вернулись новые мученья. Бывши однажды опять без неё у сестры, он не то заболел, не то поссорился со Скачковой, но перестал у них бывать. Письма приходили всё так же, и еще чаще, но, зная его так близко, Анна томилась желанием видеть его лицо, слышать голос, который, может быть, прозвучит для неё теми же словами писем, – такими нежными, такими благородными.

И она решилась сама пойти к нему, храбрая любовью и сердечной простотою.

XI.

Хотя комната, куда ввели Анну, не отличалась особенно от виденных ею у Скачковых и их знакомых, но, случайно увидев себя в зеркале, девушка показалась самой себе такой жалкой, смешной, ненужной в этом светлом небольшом кабинете.

Зная от денщика, что дома только Петр Алексеевич, Мейер, тем не менее, осталась, думая от него узнать новости о другом.

На столе лежал разорванный конверт, развернутое письмо и начатый на него ответ. Узнавши сразу письмо за свое, Анна невольно пробежала глазами несколько написанных строк второго: «Милый и верный друг» и т. д.

«Какая небрежность – бросать так письма!» – хозяйственно и ревниво подумала Анна в то время, как за нею раздавался голос Дурнова:

– Здравствуйте, дорогая фрейлейн…

Он покраснел, очевидно, догадавшись, что письма замечены, и в смущении остановился. Девушка, повернувшись к нему, видела его в первый раз, не отвлекаемая Павлом Андреевичем. Он был высок, белокур, курнос и свеж, – ничего особенного, – тонок. Посадив Анну в кресло, он начал говорить сам, будто посетительница пришла только за его словами. Запинаясь, он говорил:

– Вы справедливо изумлены, видя это письмо на моем столе. Я крайне виноват, перед вами своим легкомыслием; поверьте, я так наказан вот уже этой минутой объяснения! Павел Андреевич ничего не знает об этой переписке; письма писал все я. Это была очень легкомысленная шутка. Я очень виноват перед вами; я надеюсь, что вы также здраво смотрите на эту корреспонденцию. Я могу в любое время вернуть вам ваши письма. Не сердитесь, ради Бога! Счастливо, что эта опрометчивость не повлекла за собой возможных бедствий! Вот я вижу вас спокойной и храброй – и это меня утешает.

Он долго еще говорил о том же, и лицо девушки с неизгладимым сельским румянцем было неподвижно, словно окаменелое. Когда он перестал говорить, она, будто очнувшись от сна, произнесла:

– Благодарю вас…

– Помилуйте, это была моя обязанность загладить вину этим признанием, быть может, даже запоздалым!..

– Я вас благодарю не за него, – я вас благодарю за письма. Для меня они были ответами Павла Андреевича; они сделали меня так надолго счастливой. Ваши слова мало изменили. И я вас прошу, если вы получите письмо не на ваше имя, не откажитесь отвечать… как и прежде, – добавила она тихо.

– Письмо от вас?

– Да, конечно Вы ответите?

– Да, – сказал он несколько удивленно.

Она встала, прощаясь, и с какой-то спокойной тоской обвела глазами комнату: диваны, стол, занавески, фотографии хозяев и друзей, старые сабли, скрестившиеся над оттоманкой, – и вышла, не смотря в зеркало.

XII.

Анна была спокойна и под венцом в некрасивой парикмахерской прическе, в белом платье, с фатой и свечой в руках. Она казалась веселой и спокойной и за ужином – простая, радушная и не стесняющаяся. Павел Ефимович и Каролина Ивановна сияли, видя свадьбу как следует, как у всех, и даже лучше, чем часто бывает.

Утром в ночной кофточке, оставя спящего мужа в спальне, Анна прошла в кухню и, сев за кухонный стол, начала писать быстро, как ранее обдуманное: «Милый друг, моя любовь к вам остается непоколебимой…» Писала она, долго, временами вздыхая и сладко улыбаясь.

Кушетка тети Сони

Моей сестре В. А. Мошковой.

Я так долго стояла в кладовой между старым хламом, что почти утратила воспоминания моей молодости, когда вышитые на моей спине турок с трубой и пастушка с собачкой, ищущей блох, подняв заднюю лапку, – блестели яркими красками, желтой, розовой и голубой, не запыленными и не потускневшими; и теперь меня занимают больше всего события, свидетельницей которых я оказалась перед тем, как перейти снова, вероятно, уже в безнадежное забвенье. Меня обили новой шелковой материей цвета массака и, поставив в проходную гостиную, бросили на мою ручку шаль с яркими розами, будто какая-нибудь красавица, времен моей юности, оставила ее, внезапно спугнутая с нежного свиданья. Впрочем, эта шаль всегда лежала в одном и том же положении, и, когда но генерал или сестра его, тетя Павла, сдвигали ее, Костя, устраивавший проходную гостиную по своему вкусу, снова приводил эту нежную пеструю ткань в прежний изысканно-небрежный, неподвижный вид. Тетя Павла протестовала против моего извлечения из кладовой, говоря, что на мне умерла бедная Софи, что из-за меня расстроилась чья-то свадьба, что я приношу несчастье семье, но меня защищали не