Яркие пятна солнца - Юрий Сергеевич Аракчеев

вот времени на это всегда не хватало.

– Что-то грузинский чай неважным стал, индийский все ищут, – сказал я. – Солнца, что ли, мало в Грузии?

– Да нет, солнца хватает. Вот только слишком торопимся, – ответила знатный чаевод и улыбнулась.

– Что значит «торопимся»? – спросил я все-таки.

– Да ведь план у нас. Не о чае думаем порой, а о плане…

Вечером все же пришла после школьных уроков Додо, приехал проводить меня Алик и Нодар Николаевич, но опять не склеивалось у нас, и Додо была чужой и скучной. Ныло у меня сердце, мучительно искал я какую-то счастливую минуту, чтобы… Не складывалось. А потом пришлось внезапно ехать на прием к первому секретарю райкома, потому что – как сказал приехавший от него человек – завтра утром он не сможет меня принять, а мне повидаться на прощанье с начальством необходимо.

– Вы довольны поездкой? – спросил первый секретарь, крепкий, грузноватый мужчина, еще молодой и голубоглазый.

– Очень доволен, – ответил я искренне.

– Иметь много детей – это хобби жителей Хоби, – доброжелательно пошутил он, имея в виду райцентр Хоби, и провожая меня до дверей своего кабинета. – Вот я и заголовок придумал для вашей статьи, а? – добавил он, улыбаясь и не подозревая, что очерк-то мой как раз могут и не напечатать в том виде, как я хочу, хотя я и попробую.

Я не журналист, я писатель. И не обязательно напишу именно то, что нужно газете, – я им так и сказал, – мне важнее то, что увижу я своим «невооруженным» взглядом. Они согласились, и я считал себя вправе именно так и писать. В частности – и о бабочке…

Да, лет пятнадцать к тому времени – пятнадцать! – занимался я фотографированием маленьких крылатых созданий и давно уже мечтал встретить, в частности, именно такую бабочку, удивительную затейливым и пестрым рисунком своим – Поликсену! Но не ожидал встретить ее здесь, сейчас, в период весенних кавказских дождей, в тот короткий погожий просвет в конце дня.

Но – встретил!

…А каждая бабочка, между прочим, прежде чем стать крылатой, прекрасной и беззаботной, влачит упорное существование в стадии толстой неповоротливой гусеницы, которая только то и делает, что с утра до вечера ест – трудится, набирается сил на будущее. И лишь пройдя эту долгую, мучительную, но необходимую стадию жизни, она выбирает тихое местечко и там, покрывшись хитиновой броней куколки, фактически умирает… Да-да, тело гусеницы внутри куколочного саркофага почти все распадается на отдельные клетки, которые, подчиняясь таинственному закону, начинают группироваться в новое существо, и это новое, хотя и имеет со старым несомненную связь, однако же вряд ли помнит многотрудные, полные опасностей прошлые будни. И недаром древние греки сравнивали окукливание гусеницы со смертью влачащего нелегкое земное существование человеческого тела, а вылет бабочки – с вылетом прекрасной крылатой души. Психея – очаровательнейшая богиня, девушка с крыльями бабочки… А у нас? Антон Павлович Чехов писал с грустью, что у людей ровно наоборот – начинается как раз с бабочек, а потом…

Уезжал я из Грузии, оставляя Додо, но увозя все же бабочку, а точнее – трупик ее и не проявленную пока что пленку. Написал Додо прощальную записку с телефоном и адресом и передал с Луной ее и букет рододендрона, пообещав, что пришлю фотографии обязательно, и сказав, что если Додо когда-нибудь будет в Москве, то…

Но проявив в Москве пленку, разглядев как следует слайды и трупик бабочки, справившись с определителем, я обнаружил, что это все же не Поликсена. Близкая родственница ее, очень красивая, с красивым именем Алланкастрия. Но все же не Поликсена.

Очерк я написал. Но его так и не напечатали – «социальности» и рассуждений о необходимости как можно более активного деторождения в период развитого социализма в моем очерке не хватило. Мысль моя главная была в том, что не в количестве дело, а в качестве, не в материальности, а в духовности. То есть не «Будет хлеб – будет и песня», а – наоборот: «Будут песни хорошие – будет и хлеб». О бабочке и о Додо не упоминал, конечно, но и это не спасло.

– Социальности мало в вашем очерке. Социальности! Не на то вы обращаете внимание, не на то! – с раздражением сказал редактор. – Переписать надо бы…

Переписывать очерк я не стал, зато написал рассказ. Напечатают ли его, я тоже не уверен. Но – написал.

Так что обманул я, выходит, ожидания гостеприимных хозяев, о чем искренне сожалею, однако вины своей, ей-богу, не ощущаю. Неловко мне перед Нодаром Николаевичем, перед Аликом, перед отцами и матерями многодетных семей, перед секретарем райкома, перед Луной, Лали и, конечно же, перед Додо. Неловко… Но как объяснишь им, что не согласен я с требованиями редакции и вообще со многим в нашей убогой жизни, не согласен. Божье – Богу, а кесарю кесарево, я понимаю. Но не слишком ли многого хочет кесарь?

Фотографии Додо я напечатал и отослал, но ни обещанных мандаринов осенью, ни письма от нее так и не получил… Увы.

Вот так и пролетело десять дней моей жизни в далеком грузинском городке и окрестностях, но оставили они след в моей памяти все же незабываемый. Пусть не Поликсена, а Алланкастрия, пусть тучи и дождь, пусть так и не напечатали мой очерк, а потом и рассказ, пусть Додо не ответила на мое письмо, пусть! Но были счастливые искорки, и я их помню! Правда, очень хотелось бы, чтобы были искорки и у Додо!

«Норок» – по-молдавски «везение»…

Весной я получил долгожданное письмо из Молдавии от известного селекционера грецкого ореха И. Г. Команича. Иван Георгиевич писал, что орех расцвел и я могу приезжать.

Нужно было ознакомиться с работами по селекции, сфотографировать уникальную коллекцию плодов ореха, самого Ивана Георгиевича за работой, а также мужские и женские цветы дерева с красивым латинским названием «югланс регия».

В редакции журнала «Знание-сила» мне завидовали: конец апреля, в Москве лишь недавно сошел снег, а в Кишиневе весна, должно быть, в самом разгаре. Я и сам был рад: в Молдавии еще никогда не бывал, и в ботаническом саду можно будет вдоволь попутешествовать с фотоаппаратом, заряженным цветной обратимой пленкой.

Первое разочарование настигло уже в аэропорту Кишинева. Когда садился в «Ил-18» во Внукове под Москвой, моросил дождь и было холодно. А когда через два часа спускался по трапу на молдавскую землю, то было ощущение, будто мы никуда и не летели: такой же