В чреве кита - Хавьер Серкас

— Ладно, мне пора, увидимся.

Я совсем не был уверен, что правильно понял намеки Рено, и подумал: «Как странно!» Потом я пристально посмотрел на Алисию, раскладывающую на своем столе копни к экзамену. На ней был желтый летний костюм, очень короткий и облегающий, перехваченный синим поясом. Волосы она собрала в косичку, а лицо покрыла толстым слоем грима, в тщетной надежде замаскировать радужный синяк, украшавший ее левый висок и скулу.

— Забирай, — произнесла Алисия, протягивая мне стопку копий и глядя в глаза.

Видимо, она почувствовала нечто странное в моем выражении лица, так как осведомилась:

— В чем дело?

— Ни в чем, — ответил я, забирая копии и отводя взгляд.

— Как это ни в чем? — спросила она иронично и с некоторым вызовом. — Ты заметил, правда?

— Что заметил?

— Не придуривайся, Томас!

Словно гордясь трофеем, она указала на синяк и с чувством уточнила:

— Вот это.

Я взглянул на нее с интересом.

— Ах, это! — Я постарался изобразить удивление. — Ты поранилась, да?

— Ну и дерьмо! — произнесла она. — Все эта сволочь Моррис.

Последовавшая пауза словно вынуждала меня хоть что-нибудь сказать, и я выдавил, будто мне очень жаль, что они опять поссорились.

— А вот мне, представь, нисколько не жаль.

И совершенно искренним тоном она пояснила:

— Я тебе честно скажу: у меня этот дерьмовый негр уже в печенках сидит.

Я кашлянул и сглотнул слюну.

— Да, конечно, я тебя понимаю.

Я вновь попытался увести разговор в сторону:

— Кстати, ты не знаешь, Марсело у себя?

Алисия проигнорировала мой вопрос.

— Ты-то что понимаешь, — вымолвила она с презрением, обращенным явно не в мой адрес. — Я могла бы тебе такого порассказать…

И она мне рассказала. Пока Алисия говорила, у меня росло впечатление, что я несколько раз уже слышал эту историю. Помнится, я подумал: «Быть не может, что и сейчас ее рассказ будет таким же, как и все предыдущие. Но возможно, Алисия уже настолько привыкла излагать события именно таким образом, что не хочет и не может делать это как-то иначе». Она продолжала свои излияния, но попутно я отметил нечто, насторожившее меня: в глубине души я радовался бедам Алисии. Это открытие меня ошеломило. Хотя наши отношения порой и бывали натянутыми, я никогда не испытывал ненависти к ней и, более того, признавал в ней достоинства, которых сам был лишен. В ту минуту я не понял причин своей радости, но со временем пришел к выводу, что сколько бы мы не говорили о своей любви к ближнему, на самом деле мы всегда втайне радуемся его несчастьям, поскольку по сути нас раздражает сам факт его существования.

— Короче: к чертям свинячьим этого Морриса, — подытожила Алисия. — Все кончено. И на этот раз вполне серьезно. Наверное, давно надо было его выгнать, но лучше поздно, чем никогда.

И другим тоном добавила:

— Кроме того, сейчас самое время кому-нибудь основательно заняться факультетскими делами, тебе не кажется?

Я пропустил намек мимо ушей.

— Конечно, ты права, — подхватил я с энтузиазмом. — Ладно, Алисия, мне пора. Не знаешь, Марсело у себя?

— Мне кажется, он в баре, — ответила она, снисходительно улыбаясь, будто я допустил бестактность.

— Пойду поищу его.

Я забрал свою почту и уже собирался выходить, когда Алисия напомнила мне:

— И не забудь про заявку, ладно?

— Не волнуйся, — успокоил я ее. — Я не забуду.

— Кстати, как поживает Луиза?

Невероятно, но я чуть было не ответил: «Прекрасно. Она беременна, ты в курсе?» — но вовремя сдержался. Я знал, что весть о бегстве Луизы еще никак не могла просочиться на факультет; однако временное помрачение рассудка и угрызения совести мешали мне рассуждать здраво, и я на миг испугался, что Алисии все известно. И прежде чем улизнуть, я постарался беззаботным тоном произнести:

— Луиза? Прекрасно. Как обычно.

3

Я занял очередь в бар и, продвигаясь вперед, заметил Марсело. Он сидел, согнувшись, в дальнем конце стойки, между кассой и дверью белого цвета с окошечком, и задумчиво потягивал первую за день чашку кофе. Старательно оберегая свой стакан кофе с молоком, я пробрался через людскую массу, толпившуюся около стойки, и, оказавшись рядом с Марсело, понял, что его поза объясняется не усталостью, а желанием сосредоточиться: он целиком погрузился в чтение спортивной газеты, отрешившись от многоголосого утреннего гомона, царившего в баре. Поскольку мы почти месяц не виделись, а Марсело в принципе не умел проявлять свои чувства иным образом, то мы поприветствовали друг друга с необычайным пылом. Видимо, он вложил в это приветствие весь энтузиазм, коим располагал на тот час, так что я оставил его дочитывать газету, прекрасно понимая, что только вторая порция утреннего кофе сможет вернуть его к жизни после ночной бессонницы. Пока Марсело приходил в себя, я вооружился терпением и, стараясь не думать ни о чем, кроме своего кофе с молоком, медленными глотками пил обжигающий напиток и скользил рассеянным взглядом по бару. Это было огромное прямоугольное помещение с широкими окнами, нарушавшими монотонную белизну стен, украшенное сомнительного вида гирляндами разноцветных лампочек, свисавшими с низкого белого потолка. В центре зала располагались еще одна стойка и деревянная перегородка, а дальше, за свободными столиками, сквозь огромные окна в глубине, затуманенные пропитанной испарениями множества тел и дымом атмосферой бара, смутно проглядывались зеленые просторы, земляные насыпи, загаженные строительным мусором и отбросами, и скелеты строящихся зданий. За ближайшими к нам столиками, прибитыми к полу, люди разговаривали с непривычным оживлением, а посетители у стойки вели настоящую борьбу, чтобы привлечь внимание двух официантов весьма неопрятной внешности, сновавших туда-сюда через дверь с белыми створками. Марсело сидел рядом с сомнамбулическим видом человека, который только что вылез из постели, едва продрав глаза и не причесавшись. Одет он был неряшливо и безвкусно: мятая кремовая рубашка и серые брюки, перехваченные на высоте пупка черным кожаным ремнем, едва удерживавшим объемистый живот, потрепанные ботинки со шнурками; тень щетины под подбородком свидетельствовала о том, что брился он наспех.

Как и предполагалось, вторая чашка кофе примирила Марсело с действительностью. Отхлебнув пару глотков, он закурил сигарету, провел рукой по волосам, отодвинул газету и, будто только что заметив мое присутствие или только что очнувшись ото сна, хлопнул меня по спине.

— Ну, так как дела? — спросил он. — Как жизнь?

Определенно, для Марсело день только начинался. Я чихнул и высморкался в салфетку. Марсело поинтересовался моей простудой, и я поспешил заверить его, что все в порядке. Затем он заговорил об отборочных матчах «Барсы» и о его любимом городке Морелье: о летних курсах в Морелье, о праздниках в Морелье, о колоритном скульпторе из Морельи, знакомом ему с детства и который, похоже, знавал моего отца. Потом мы между делом обсудили перспективы студенческой забастовки (Марсело сомневался в ее успехе) и проблему с зачислением. Мы поговорили о разрыве Алисии с мужем, весьма обрадовавшем Марсело, поскольку он подтверждал неумолимое действие царящих в семейной жизни законов. Я, со своей стороны, воспользовался случаем и заметил:

— Да, кстати. Мне сказали, что вот-вот объявят конкурс.

— Кто это сказал?

— Алисия, — пояснил я. — По-видимому, деканат уже принял решение.

— Вот чё-о-рт! — протянул он и, вытаращив маленькие мутные глаза, словно про себя произнес: — Не думал я, что все случится так быстро.

— Но ведь к этому все шло, правда? — сказал я, стараясь сохранить присутствие духа, изрядно поколебленное мрачными словами Марсело.

Однако совсем избавиться от тревоги мне не удалось, и, собравшись с силами, еле слышным голосом я задал вопрос, вобравший в себя все страхи, которые не отважился озвучить Марсело:

— Тебе кажется, что слишком быстро?

— Что ты, совсем нет, — поспешил он успокоить меня. — Чем раньше, тем лучше. Я сегодня же попробую поговорить с деканшей.

Задумчиво наморщив лоб, он допил кофе и, сделав последний глоток, бросил сигарету на пол и растоптал.

— В любом случае, я полагаю, что…

Он замолк на полуслове, внезапно его лицо разгладилось, он широко улыбнулся и, воздев руки вверх, воскликнул:

— Легка на помине!

Деканша была энергичной женщиной, с нежно-розовой кожей, изящно очерченными губами, блестящими зелеными глазами и легкой улыбкой. Она обладала гибкой и стройной фигурой, но обычно скрывала свои округлые формы, будто стыдясь их, под свободными платьями кричащих цветов. Казалось, эта пестрота призвана была возместить явную робость их владелицы, исчезавшую лишь тогда, когда четко определенные рамки ее работы давали ей ощущение защищенности. При выполнении своих обязанностей она проявляла решительность и твердость, прямо пропорциональную той слабости, которую ей приходилось преодолевать, чтобы справляться с работой. Она преподавала историю, но в течение многих лет посещала занятия Марсело, поскольку их связывала давняя дружба, основанная не только на восхищении и приязни с ее стороны, но и на совместном участии в политической борьбе во времена их мятежной юности. Прошлое членство в какой-то левой партии радикального толка сказалось на ее характере и проявлялось в заметном отсутствии чувства юмора, тоске по великим делам, привычке интересоваться политикой и в первую очередь, по словам Марсело, в неосознанном пуританстве, что, в конечном итоге, превратило ее в человека, который понимает, что жизнь такова, какова она есть, и не собирается меняться, и поэтому испытывает непреодолимое стремление стыдиться своего собственного счастья. Лет ей было ближе к пятидесяти, чем к сорока, но ни возраст, ни недавнее вдовство (преждевременная и драматичная смерть мужа широко обсуждалась на факультете) не смогли стереть с ее лица, теперь сиявшего скрытой зрелой красотой, следы великолепия ее молодости. Возможно также, что вдовство и заставило ее два года назад обратить в сторону факультета всю свою нерастраченную энергию женщины, измученной одиночеством, но не сломленной. Деканша появилась не одна, ее сопровождал преподаватель, которого, как и ее, я до тех пор знал только в лицо: хилый тип среднего роста, с выбритой физиономией, зачесанными назад редкими светлыми волосами, в круглых очках и сером фланелевом костюме. Выражение довольства на его лице, казалось, объяснялось не мимолетным состоянием души, а носило постоянный характер, быть может, проистекавший из нескрываемого удовлетворения тем обстоятельством, что он знаком лично сам с собой.