Жан Оторва с Малахова кургана - Луи Буссенар

— Время поджимает… никаких сумасбродств… порох у меня теперь есть… Остается только изготовить колбаску.

Сначала следовало раздобыть оболочку для изделия, которое лишь по названию связано с колбасным производством.

Оторве пришла в голову мысль использовать свои полотняные кальсоны. Великолепная идея! Он снял шаровары, потом кальсоны, снова надел шаровары. Завязал внизу узлом одну и другую штанину, разорвал верхнюю часть кальсон, и у него получились два длинных, узких мешка. На ощупь, с тысячами предосторожностей храбрец насыпал почти весь свой запас пороха в два эти вместилища и завязал их узлом с другого конца.

— Итак, мы имеем, — весело проговорил он, — не одну колбаску, а две. Ничего, кашу маслом не испортишь.

Двигаясь по-прежнему на ощупь, неуверенными шагами слепца, Жан втащил обе колбаски на верх лестницы и положил их одну на другую, прямо под дверь.

Вся эта возня передвижения в темноте заняла немало времени, и он с ужасом думал о том, что часы идут, фитили прогорают, и извержение вулкана может начаться в любую минуту.

Однако самое трудное, если не самое опасное, было уже позади. Теперь предстояло поджечь это примитивное, но грозное устройство, и девяносто шансов из ста за то, что зуава самого при этом разорвет в клочья. Тем не менее он сделал все, чтобы его колбаски вспыхнули как можно скорее и как можно дружнее, чтобы получился мощнейший удар.

Он взрезал ножом одну подрывную шашку, нижнюю, зачерпнул пригоршню, насыпал пороховую дорожку до края лестничной площадки, потом опустился вниз, к тому месту, где лежал остаток его припаса. Насыпав порох в феску, снова поднялся на лестничную площадку и, спускаясь со ступеньки на ступеньку, потянул дорожку пороха дальше.

Тем временем в его тюрьму снаружи врывались разнообразные шумы.

Он различил топот лошадей, стук колес, ритмичный шаг пехотинцев, потом — удары барабана, хрупкие трели горна, приглушенные, но все же ясные.

Надо всем плыл громкий прерывистый звук фанфар, поющих с каким-то бешеным воодушевлением:

…Трах, и снова пронесло…Шакалье наше ремесло!

Это был марш его полка!

Сердце у Оторвы забилось так, что, кажется, могло прорвать грудную клетку, в ушах стоял звон, перед глазами запрыгали искры.

Это французская армия! Его товарищи и штаб вот-вот сунут голову в дьявольский капкан!..

Давай же, давай, Оторва, время торопит! Фитили во мраке подвала отсчитывали последние минуты жизни тех, кто с веселой солдатской беззаботностью располагался сейчас наверху.

Страшная смерть поглотит их всех, не различая ни возраста, ни чина, ни пола. Старых ворчунов и юных усачей, увешанных орденами генералов и простых солдат, и мамашу Буффарик, и Розу, милую его подружку.

— Тысяча чертей, скорей же! — рычал зуав.

Он навалил на подрывные шашки все остатки пороха, которые мог собрать, стараясь при этом направить взрыв на нижнюю часть двери.

Наконец все было готово! Наш герой с трудом перевел дыхание, он взмок от пота, но теперь от него требовалось лишь одно — поджечь хитроумную адскую машину.

Чтобы уменьшить хоть немного — о, совсем немного — смертельную опасность, которой он себя подвергал, он решил поджечь самый конец пороховой дорожки.

Поскольку у него не было спичек — большой редкости в ту пору, — он пользовался огнивом и кремнем. Быстро запалив кусочек трута[126], подул на него, чтобы тот лучше разгорелся, нащупал нижнюю ступеньку, нашел пальцами крупинки пороха и решительно, ни секунды не колеблясь, положил на них раскаленный трут.

П-ш-ш-ш!.. Вспыхнул яркий огонь, раздалось шипение и пронзительный свист.

Огонь молниеносно взбежал зигзагом по каменным ступеням, достиг площадки, и в ту же секунду вслед за ослепительной вспышкой раздался раскатистый грохот. Свет, огонь и дым заполнили всю верхнюю часть погреба, и в то же время произошел сильнейший выхлоп газа.

Оторва не успел отскочить. Единственное, что ему удалось, — это прикрыть руками лицо. Словно подхваченный ураганом, он покатился кувырком, оглушенный, быть может, убитый взрывом.

Прошла минута — зуав не шевелился.

Но дверь была выбита. И из погреба теперь образовался выход. Там наверху слышалось какое-то движение… кто-то бежал… несколько зуавов… у одного в руках факел… впереди Буффарик.

Старый сержант наткнулся на неподвижное тело. Он узнал друга, и из его груди вырвался не то рык, не то рыдание.

— Оторва!.. О-о, несчастный!

Маркитант взял Жана на руки, как ребенка, и понес с криком:

— Ты не умер… Мой голубок… О, тысяча чертей… ты не умер… скажи хоть слово…

И Оторва едва прохрипел угасающим голосом:

— Под домом… мина… двадцать тонн… пороха… все взлетит на воздух… спасайтесь, кто может… я рассчитался… прощай…

Буффарика, известного своей отвагой, от этих слов бросило в дрожь — он понял, сколь серьезна была нависшая над французами опасность.

Он еще крепче охватил тело своего друга и с криком стал подниматься по каменной лестнице:

— Тревога! Тревога! Дом сейчас взлетит…

Его товарищи уже бежали по коридорам, вызывая всюду страшную сумятицу.

Отовсюду неслись тревожные возгласы:

— Тревога!.. Тревога!.. Дом сейчас взлетит!

Буффарик вытащил Оторву на улицу — молодой человек оставался неподвижен и безгласен, как труп, руки его оказались ужасно обожжены, борода опалена, ожоги имелись и на лице, под вспухшими веками не было видно глаз. Его трудно было узнать.

На крики сержанта прибежали, предчувствуя несчастье, мамаша Буффарик и Роза. Увидев Оторву, девушка издала душераздирающий вопль:

— О-о-о, Жан… мой бедный Жан! Вот как нам суждено было встретиться!

— Он спас нас всех!.. Еще раз спас… ценой своей жизни! — сквозь рыдания с трудом произнес старый вояка. — Иди сюда, Роза, дитя мое… Давай положим его туда, под этот платан[127].

— Иду, отец… Иду! Мы спасем его, правда?

Мамаша Буффарик, женщина энергичная и хладнокровная, не теряя времени принесла брезентовое ведро с водой и чистые бинты, чтобы тут же сделать первую перевязку.

Роза поддерживала голову раненого, которого Буффарик нес сквозь толпу убегавших во все стороны солдат.

Тревога распространялась с молниеносной быстротой, вызывая то невыразимое словами смятение, ту панику, которой поддаются порой даже самые закаленные в боях войсковые части.

Полуодетые, многие босиком, зуавы бежали, унося провиант, подхватив свои мешки, путаясь в амуниции[128]. Звякали бидоны, гремели ведра, звенели котелки, кричали люди, фыркали лошади — словом, суматоха поднялась такая, что со стороны это было бы ужасно смешно.