Повести и рассказы - Леонид Гартунг

Оставался один выход: занимать очередь с ночи. Так и пришлось делать. Я ложился спать часов в семь-восемь вечера, а часа в два ночи тетя Маша меня будила, и я шагал по пустым улицам к столовой. Но никогда я не оказывался первым. Обязательно у закрытых дверей маячили две-три скрюченные от холода фигуры.

Между прочим, уже тогда я заметил, что жизнь перемежает неприятности и удачи. Такой удачей для меня стала новая встреча с Буровым. Сначала я его не узнал: в длинном-предлинном пальто, в больших растоптанных валенках, в шапке с опущенными и подвязанными ушами, он был лишь смутно похож на самого себя. У него поминутно запотевали стекла очков, и он протирал их негнущимися закоченелыми пальцами. Увидев меня, сказал, присматриваясь:

— И вы здесь? Это хорошо… У меня по вторникам и средам нет уроков — поэтому я имею возможность посвятить свободное время улучшению питания. Не только своего собственного, но и семьи…

Он похлопал по оттопыренному карману пальто — я догадался, что в нем пол-литровая стеклянная банка. Подобная хитрость была мне хорошо знакома. Я сам ходил в столовую с такой банкой. Не думаю, чтобы официантки не замечали моих неуклюжих уловок. Садясь за столик, я заказывал сразу десять порций галушек, и ни разу ни одна официантка не удивилась столь чудовищному аппетиту. Половину выловленных из супа галушек я съедал сам, а другую половину складывал в банку и нес домой, тете.

С Буровым было веселее. По полночи мы ходили с ним мимо темных окон столовой и беседовали. Больше говорил Семен Петрович. Он мало заботился о последовательности и, по сути дела, говорил с самим собой.

— Последнее время много читаю Чехова. Изумительный строитель новой литературной техники. Представляете, что это такое? Это особенно ясно при сравнении его с Достоевским. Интересен также Бунин, но он недобрый… У него собственное чувство, вернее, чувственность на первом месте, мысль плетется где-то позади…

Я не спорил с ним — я слишком мало знал, чтобы возражать. Но один раз все же спросил:

— Семен Петрович, почему вы сказали, что у меня молочные зубы?

Он с недоумением посмотрел на меня:

— Я так сказал? Возможно, я хотел сказать, что у вас еще много детского… Не вздумайте обижаться. Не глупого, а именно детского.

И без всякого перехода продолжал:

— Мы можем понять величие других только после того, как испытаем свои силы на деле. Я, например, всю жизнь пишу. Все это лишь попытки, но если б я не писал, то и не понял бы так ясно величие Чехова или Толстого.

— Вы печатались?

— Пробовал, в ранней молодости. Думал когда-то, что писать и не печататься так же обидно, как жениться и не иметь детей.

И вдруг заговорил совсем о другом:

— Красота женщины создает иллюзию ее одухотворенности. Это часто обманывает нас. В действительности красота женщины не более осмысленна, чем красота заката или цветка… В искусстве тоже своя красота, но тут дело совсем в другом. Красота искусства в красоте мысли. Никуда не годится то искусство, которое не возбуждает в нас новых мыслей…

В школе о литературе говорили не так. Наша «литераторша» пересказывала учебник и заставляла наизусть заучивать целые страницы прозы.

Бурова же прежде всего интересовали книги.

Когда он окончательно замерзал и речь его становилась нечленораздельной, мы поднимались по ступенькам и пытались согреться в насквозь промерзшем коридоре почтамта. Двери в операционные залы были заперты, но каменная лестница оставалась в нашем распоряжении. Тут было все же несколько теплее, чем на улице. Едва шевеля посиневшими губами, Буров спрашивал:

— Вы читали «Очарованного странника» Лескова?

И, не дожидаясь ответа, приплясывая в своих нелепых, разбитых валенках, продолжал, дрожа всем своим хилым телом:

— Что за прелесть язык! Не знаю другого такого стилиста. И, что любопытно, в повести проглядывает нечто от литературы двадцатого века. В характере героя и в композиции…

Неожиданно спрашивал:

— Почему вы никогда не зайдете ко мне?

Я скромно напоминал, что не знаю его адреса.

— Разве? — удивлялся он. — Я здесь рядом, на Подгорной. Кирпичный дом. Со скошенным углом. Большое венецианское окно…

Как и осенью в Степановке, он ничего не говорил о себе, о своей семье. О войне он тоже не говорил. Один раз только сказал:

— А все-таки мы победим.

Иначе и быть не могло — я знал это, но было любопытно, чем он подкрепит свою мысль. Поэтому я спросил:

— Почему?

— Потому что люди, несмотря ни на что, сильнее зверей.

10

Однажды в очереди около столовой появилась Катя Мурашова. Она обняла меня сзади и не давала мне обернуться, а когда я все-таки вырвался из ее рук, воскликнула с хохотом:

— Не узнал? Ну, скажи, как звать меня.

Все вокруг с улыбками смотрели на нас. Должно быть, мы оба выглядели очень смешно.

— Ты Катя, — сказал я.

— Вспоминал меня?

— Иногда.

— Я тоже… — и тут же заговорила по-деловому: — Ты что здесь дежуришь? Ждешь галушек? Ну и зря. Бросай-ка ты эту ерунду. Иди к нам в промкомбинат. Рабочая карточка. Двухразовое питание. И люди хорошие. Директор Домрачев такой человек!.. Даже на директора не похож… Да что и говорить! Все хорошие. Сам увидишь! Пойдем прямо сейчас. Нам рабочие во как нужны.

Катя говорила с таким воодушевлением, что не послушаться ее было прямо-таки невозможно.

Посмотрев на нее, я заметил:

— А ты вроде подросла.

— Есть немного. По платьям заметно. Мне скоро восемнадцать, — радостно сообщила она.

А в общем-то она была прежняя: все такая же чистая-чистая, а теперь на рассвете еще и румяная от мороза.

По дороге она без умолку рассказывала о людях, с которыми работала. Послушать ее — получалось, что работники промкомбината сплошь ангелы.

Промкомбинат помещался в одноэтажном длинном здании рядом с деревянным мостом через реку Ушайку. Что здесь находилось до войны, не знаю, — должно быть, какие-то магазины. Внутри комбината было так же холодно, как снаружи. Топили только в одной, самой крайней комнате, куда вела дверь прямо с улицы. Здесь за письменным столом, рядом с раскаленной чугунной печкой, сидел директор Домрачев, аккуратно причесанный и чисто выбритый, в полувоенной форме, которую носили в то время руководящие работники. Голова его беспрерывно тряслась (следствие контузии во время гражданской войны).

Он мельком взглянул на меня:

— Вот ты какой. А Катя говорит: «Алеша — парень на во!» — Домрачев показал отогнутый большой палец. — Ну, что ж, посмотрим на деле. Паспорт? Временный. Понятно… Без специальности? Оно, пожалуй, и лучше. У нас надо уметь все. И ни от чего не отказываться… Ты Катю не слушай. Никакого промкомбината нет. Есть несколько пустых комнат и план. Нет станков, нет материалов, нет квалифицированных работников, нет квартир, нет топлива. Как, между прочим, у тебя с жильем? Терпимо? Ну и ладно. Через две недели мы должны дать первую продукцию. Для эвакуированных заводов. Они тоже на голом месте.

У Домрачева сильнее обычного затряслась голова и рот перекосился от внутреннего усилия унять эту дрожь.

— Итак — решай. Уговаривать не буду. Золотых гор не обещаю.

Я посмотрел на Катю. Она усиленно подмигивала: «Соглашайся».

Оформили меня столяром третьего разряда. О размере зарплаты я не спрашивал — заработок рабочего, который должен «все уметь», не мог играть существенной роли. Важнее заработка была рабочая хлебная карточка и прикрепление к столовой.

На другой день я вышел на работу и познакомился с людьми.

Катя и ее мать Клавдия Михайловна… Их я знал еще по поезду. Они пробивали в стене дверь в соседнее помещение. Клавдия Михайловна неловко рубила кирпич тупым пожарным топором, а Катя действовала ломом.

Странным показался мне кладовщик — горбатый мужчина, всегда почему-то в кожаном авиационном шлеме и брезентовом дождевике, надетом поверх синей стеганки.

Целыми днями он где-то ходил, что-то выбивал для комбината и у себя в кладовой появлялся, мне кажется, только затем, чтобы погреться.

Здесь же оказался знакомый старик Трагелев. Сюда его тоже заманила Катя. Я обрадовался встрече с ним, а вот он нисколько.

В комбинате Трагелев числился начальником столярного цеха, но никакого цеха не было. Была просторная пустая комната с асфальтовым полом и чугунной круглой печкой в углу. Трагелев сидел на ящике из-под макарон и сердито смотрел на меня.

— Что мне делать? — спросил я его, как своего непосредственного начальника.

Трагелев зло сверкнул глазами.

— Для начала спляши «Барыню».

— Зачем? — не помял я.

— Чтобы согреться.

— Нет, серьезно…

Трагелев сунул мне в руки кусок обледенелой доски.