Седьмая Луна. Декамерон 2 - Андрей Коробов

Альдред.

Независимо от того, к какой конфессии принадлежит группа людей, оскорбление чувств верующих может обойтись дорого смутьяну.

Самосуд никто не отменял.

И Флэй молчал.

— …Много ли человек пришло в храм, как бы отчаянно мы ни зазывали их колоколами? Если бы! В столь тёмный час в лоне Церкви утешение ищут лишь те, кто действительно хранит по жизни веру в Свет и Тьму! Остальным не нужна никакая вера. Заблудшие души ищут спасение где угодно, только не здесь, но находят лишь горе, болезнь, лишения, смерть и прозябание в Серости. Но Вы другие.

Вы праведные гармонисты. Церковь защитит вас. И в конце пути Вы обретёте рай.

Никогда Альдред всерьёз не относился к речам священнослужителей. Ему было тяжело поверить на слово в то, что он не мог оценить через восприятие.

Отложенная кара казалась ему сомнительной расплатой, если он сделал что-то не так. С детства это повелось.

А став старше, Флэй и вовсе разграничил мирскую жизнь и жизнь религиозную. За каждой из них своя культура общения, поведения и взаимоотношений между людьми. Служба в Инквизиции стояла где-то посередине, взяв определённые элементы из обеих.

Теперь же всё иначе.

Слушая отца Клементе, Альдред расценивал его слова, как дешёвую манипуляцию. Во многом потому, что Актей Ламбезис показал ему обратную сторону медали.

Представил его вниманию разницу. Суть. Явил взору Бога Смерти.

Между тем Свет и Тьма лишь мигали глазами, сортируя души. Всё остальное — труд десятков, сотен тысяч, миллионов людей, кто добровольно или принудительно стал частью Равновесного Мира, сделав его чем-то большим, чем пустой звук.

Он отказывался верить, что все эти люди слепо верили, так наивно заглядывали в рот пресвитеру Клементе.

Казалось, должны были среди паствы найтись умы, отточенные критическим мышлением. Вот только Альдред, сравнивая их всех с собой, не учёл нюансов, коих тут имелось до кучи.

Флэй рос в семье, для которой религия — скорее, культура, нежели образ жизни. Обязательство. Звено, что связывает их с остальным обществом.

Никто не принуждал его блюсти Дюжину Столпов. Просто потому, что на него всем было плевать. Мальчика никогда не расценивали, как полноценного члена семьи, предоставляя того самому себе.

Далеко не каждый человек из находившихся в храме вместе с ним претерпевали подобное. У многих в семье шло всё, может, и не безукоризненно, но как у всех.

Полноценно.

Тётка с дядей обращались к образам Света и Тьмы, когда их руки доходили до Альдреда, лишь чтобы напугать его. Как бабайкой, чёртом, демоном, чудищем. Чем угодно, что может утащить его за ногу под кровать в никуда.

Как и любой ребёнок, будущий инквизитор пакостничал. И бабаек боялся гораздо больше, ибо монстры действительно жрут людей.

Собственную душу мальчик никогда не видел. И слабо представлял, что будет, если её отнимут некие Противоположности.

Для него гора Мидал, ангелы, Свет и Тьма казались такой же сказкой, как прочие, народные и авторские.

Между тем для многих жителей Полуострова Равновесный Мир — это они, их деяния, их любовь и ненависть, наслаждения и муки, жизнь и смерть.

Люди верили, что строят его, за что потом Противоположности вынесут им окончательный вердикт. Религиозные праздники не обходились без походов в церковь. Для них это действительно значимые дни календаря.

В Кродо жизнь шла отчуждённая: всё-таки нирены не могли натурализоваться окончательно, держась за корни, как за единственное достоинство, которое у них осталось. Норманны забрали у них всё. А феодалы Полуострова не предложили ничего, кроме никчёмного участка суши, где единственный способ прокормиться — выйти в море.

Инквизитором же Альдред стал не по идеологическим соображениям, а из пресловутого желания выжить.

Лишь многим позже он осознал, насколько парадоксальное решение принял: чтобы жизнь продолжалась, добровольно стал ей рисковать. Впрочем, иного выбора у него попросту не было.

Народ мог обманываться, как ему угодно, считал дезертир. Со временем каждому воздастся по его заблуждениям.

В конце концов, и он сам едва ли жил по правде. Момент, когда ему бы открылась истина, пусть даже личная, а не вселенская, вообще мог никогда не настать.

Ибо зараза никуда не подевалась: просто затаилась.

Священник и дезертир отошли достаточно далеко. Так что кровь из ушей Альдреда потечь не успела.

Фульвио взял ключ и отворил дверь, что вела в купель. Ренегат посмотрел на него со значением.

Чужестранец замер, повернулся к нему и стушевался.

— Что-то не так, брат Веларди?

— Только не надо меня закрывать. Ладно?

Церковнослужитель приподнял от удивления бровь.

— Брат Веларди, что ж Вы такое говорите! Как можно…

У Флэя возникло впечатление, будто иноземец его стыдит.

Может, это мёртвый Город наложил на него свой отпечаток, сделав более подозрительным, чуть ли не параноиком.

Но Альдред смотрел правде в глаза: если его запрут, в купели он и умрёт.

— Ничего личного, брат Фульвио, не подумайте. — Ренегат осклабился и мягко, фамильярно похлопал клирика по плечу. Тот дёрнулся от неожиданности. — Просто времена нынче тёмные. На саргузских улицах я всякое повидал. И поверьте, я не хочу никому создавать проблемы. Но ещё меньше хочется, чтобы проблемы создавали мне. Вы же меня понимаете?

— О чём речь, конечно. О чём речь… — стушевался иноземец. — Это моя вина, боюсь. Я должен был объяснить Вам, что и как. Просто… просто Вы явились не в самый удобный момент. Я имею ввиду, для бесед.

Было видно: Фульвио нервничает.

Пускай он разговаривал с инквизитором, и не с абы каким, Альдред был вооружён и взвинчен. Как минимум, шутки с ним плохи.

Страх беспрепятственно ползал вдоль позвонков иноземца.

Ренегат, несмотря даже на своё паршивое состояние, заметил это кураторским глазом. Он решил продавить свою волю.

Тем более, что за одухотворённым клириком не замечалось той твёрдости характера и несговорчивости, что присущи потасканным собакам вроде Флэя.

— Мы поговорим. Всенепременно. Но для начала проясним вот, что: не затруднит ли Вас отдать мне ключ от купели?

Альдред, не дожидаясь ответа, требовательно протянул руку.

Тот округлил глаза, неспособный понять, как ему быть.

У Флэя был неплохо подвешен язык, если у него возникала острая нужда пролоббировать свои интересы в дискуссии, так что он, исключительно по доброте душевной, проявил инициативу:

— Я порядочный гармонист. Идейный инквизитор. Вы и сами знаете, далеко не все сановники могут этим похвастаться. Такой жест с Вашей стороны стёр бы любые сомнения. — Он плотоядно улыбнулся. Вкупе с тем видом, которым его одарил мёртвый Город, это выглядело жутко вдвойне.

Клирик издал странный, скрипучий гортанный звук, а после заблеял:

— Д-да, брат Вел-ларди. К-конечно. Это не проблема. Вэ-в-вот…