Необыкновенные любовники - Анри де Ренье

Улицы были полны народа, как в воскресный день. Г-жа де Ларно, со своей стороны, созвала в монастырскую приемную пятнадцать из числа наиболее деятельных в благочестии дам, чтобы сообщить им новость: с помощью их языков весть тотчас же обежала весь город; встречные задавали друг другу одни и те же вопросы. На площади перед монастырем собралась большая толпа. Нашлись негодники, которые, взлезши на деревья, кричали во все горло: «Да здравствует Иисус Христос!» Работали локтями; было жарко, потому что дело происходило в августе. Солнце сияло.

Прибытие г-на де Ла Бигуржера проложило в толпе дорогу. Он благославлял своим кольцом направо и налево, с довольным и возбужденным видом, и, поднявшись на ступеньки порога дома «Божьих Девственниц», он обернулся.

На площади началась давка. Г-н де Валанглен почувствовал себя стиснутым. Вдруг шепот пробежал из уст в уста. Сейчас должно было пробить четыре часа: в эту минуту обыкновенно девице де Ла Томасьер являлось божественное видение. Водворилось глубокое молчание, продолжавшееся добрых две четверти часа. Г-н де Ла Бигуржер снова появился на пороге. Он поднял руку и сделал знак, что хочет говорить: «Иисус был здесь». Оглушительные клики восторга были ответом на эту весть. Люди бросали в воздух шляпы и махали руками. Женщины плакали, стоя на коленях. В это самое время принялся звонить монастырский колокол. К нему присоединился благовест церкви Сен-Грегуар. Маленькие и большие колокола состязались между собою. Волнение достигло своего высшего предела. Солнце палило жестоко. Пот струился по лицам. Старуха нищенка, присев возле тумбы, отбросила свои костыли с криком «Иисус, Иисус! Я исцелилась!», в то время как колокола звонили так громко, что казались совсем близкими, и г-ну де Валанглену казалось, что он слышит их у себя в самих ушах, — до того гудела у него голова.

* * *

Г-н де Валанглен наблюдал всю эту сцену с каким-то особенным тягостным чувством. Его волновали смутные мысли, и он уделял больше внимания попыткам уяснить их себе, нежели тому, что происходило вокруг. При всяких других обстоятельствах он отнесся бы к этому чуду если не с полным неверием, то, по меньшей мере, с безразличием, и, во всяком случае, без того своеобразного любопытства, какое оно вызвало в нем в тот день. Он ощутил его при первых же словах г-на де Ла Бигуржера, и теперь испытывал смущение, которого не мог себе объяснить. Было ли тому виною зрелище народного волнения, порыва этих добрых людей отпраздновать честь, которую оказывало им небо? Но во всем этом было много такого, что скорее могло бы развлечь мысли. Восторженные приветствия, крики, псалмы обнаруживали лишь затруднение, которое свойственно людям, желающим выразить самые глубокие свои чувства, и то смехотворное, что содержится в проявлении своего довольства посредством прыжков, криков и махания шляпами.

Необъяснимая тоска г-на де Валанглена стала еще мучительней, когда, покинув площадь, где еще не улеглось волнение, он вернулся домой, чтобы приказать оседлать своего коня. Он не нашел ни одного человека в конюшнях. Оба конюха, без сомнения, находились в каком-нибудь кабачке, чтобы, с бутылкой в руках, отпраздновать событие дня. И так как день клонился к закату, а г-н де Валанглен спешил, сам не зная почему, вернуться домой, то он решил обойтись без чужой помощи. Ему, вообще говоря, хотелось, перед тем как вернуться в Болиньон, заехать в Жиске к г-ну д'Эгизи, чтобы рассказать ему обо всем происшедшем.

Когда он проезжал через город, жители начали убирать улицы флагами и развешивать цветные фонари. Девушки и парни уже танцевали на лужайке у городского вала. Они обнимали друг друга, и каблуки в такт ударялись о землю. Мастер Люшу, вновь променявший резьбу на плотничество, сколачивал из досок импровизированную эстраду. Люди проходили с песнями, и г-н де Валанглен должен был круто повернуть коня, чтобы не раздавить пьяного.

Ему нелегко было избегнуть этого несчастного случая, ибо он весь был погружен в свои мысли. Они быстро проносились в его голове, и он старался что-нибудь понять в их движении; ему это удалось, ибо, выезжая из Куржё, он заметил — невозможно было в том сомневаться, — что главным предметом их была девица де Ла Томасьер. Она занимала его ум. Ее образ вставал пред ним со всей своей ясностью. Такие возвраты прошлого случаются нередко, но г-н де Валанглен никак не ожидал этого — настолько мысль его была свободна от всего, что имело отношение к этим воспоминаниям.

Дорога, которой ехал г-н де Валанглен, шла в гору по кремнистому склону от самого города. Конь плелся шагом. Поля были молчаливы. На одном из поворотов подъема г-н де Валанглен остановился. С этого места открывался цельный вид на Куржё.

В мягком свете угасающего ясного дня город выступал, распростертый вдоль обоих берегов реки, со своими кривыми улицами, площадями, мостами, домами, садами. Видны были все подробности. Вокруг массивной колокольни Сен-Грегуар описывали круги стаи ворон, встревоженные гулом колоколов, которые были еще отсюда отчетливо слышны. Г-н де Валанглен испустил долгий вздох. Можно было заметить темные строения монастыря и длинный прямоугольник его сада. Особняк де Ла Томасьера, поблизости от него, можно было узнать по его флюгерам. Дым поднимался из трубы; без сомнения, г-жа де Ла Томасьер готовилась отпраздновать обильным ужином святую славу своей дочери и мистическое соединение ее с супругом. Черт возьми, это получше, чем земной брак с г-ном де Валангленом! И в еще ясном свете дня г-н де Валанглен различил там внизу грабиновую рощу, где происходили божественные встречи. Низенькие деревца образовывали зеленое пятно. Никакое чудесное сияние не отмечало их для взора, и, однако, именно там девица де Ла Томасьер проводила время в беседах с сыном человеческим.

Чувство глубокой муки, тайной и разъедающей, мало-помалу охватило г-на де Валанглена. Он страдал, когда девица де Ла Томасьер взяла назад свое слово, но то, что он испытывал сегодня, было глухой и сгустившейся горечью. Однако ему совсем не приходила, как некогда, мысль в голову предать монастырь пламени, и он был чужд ярости, которая его тогда терзала. Он не думал больше о том, чтобы пустить коня в галоп по полям, дабы расточить свой гнев и неистовство. Он оставался неподвижным, чувствуя, как поднимается и растет в нем что-то жестокое и жгучее, от чего разрывается сердце, в то время как голова остается холодной и спокойной.

Правда, в свое время девица де Ла Томасьер оставила его, но только для того, чтобы отдаться богу, и эта отдача, которая в начале была для него причиной отчаяния, впоследствии сделалась источником утешения. Слова г-на д'Эгизи еще звучали в его памяти. Что сказал бы он теперь? Бог!.. Но для девицы де Ла Томасьер, как и для г-на де Валанглена, это не был уже кто-то далекий, неизвестный, бесформенный, невидимый! Для нее это был супруг, для него — соперник. И соперник этот был здесь, сам, лично! Он сошел с просторов вечности, он принял образ — и какой образ! — не чудесный и устрашающий, но самый простой и самый опасный, образ человека! И у г-на де Валанглена на свежем вечернем воздухе выступил пот от тоски и ревности.