Солнце над лесом (сборник) - Леонид Васильев

Работники-то собрались, смотрят, как холодные волны бревна качают, а вички пронести да положить на них некому. Стоят, топчутся на месте, никто не хочет лапти мочить. Тогда у нас резиновой обуви не было. А начальник кричит: «Работать будете или как?» А я смелая была, подтянула лямки на лаптях, схватила охапку вичек и побежала по бревнам. Донесла одну ношу, другую – всю кучу перетаскала. После этого старики пошли бревна связывать.

Сижу я, из носков и портянок ледяную воду выжимаю, а начальник подошел и говорит: «Ну, Мария, ты герой в алых лентах!»

На следующее утро подает большой сверток.

– Что это?

– А ты разверни!

Я развернула и ахнула – там туфли из черной кожи, две пары чулок и другая одежда. Я одну пару чулок своей подруге Насте подарила. А начальник, как в воду лезть, теперь только меня посылал. Все так и называл: герой в алых лентах. Бывало, бревно отобьет волной, мы с Настей садимся в лодку, догоним, зацепим багром и тащим к месту сплотки. Весело нам, гребем да песню поем:

Мы на лодочке катались,Золотистой, золотой.Не гребли, а целовались,Не качай, брат, головой.

В лесу, говорят, в бору, говорят,Растет, говорят, сосенка,Слюбилася с молодчикомВеселая девчонка.

Все вокруг в весенних красках: и вода, и небо, и леса будто бы разрисованы нежно. Маленькие птички щебечут, дикие утки крякают, в реке рыба плещется, а на берегу на самой высокой сосне кукушка распевает.

Не кукуй, горька кукушка,На осине проклятой,Сядь на белую березу,Прокукуй над сиротой.

Ты, говорит, ходи, говорит,Ко мне, говорит, почаще.Ты, говорит, носи, говорит,Пряников послаще…

Молодые мы были, здоровье тогда не берегли, не думали, что потом все скажется.

Затем ее воспоминания перенеслись на довоенный период.

– Батюшка наш, Григорий Дмитрич, сильным был, работящим. Все домашнее на нем! Матушка-то наша, Анна Ивановна, родила нас пятерых, Николая, меня, Сашу, Алексея и Нину, да и слегла на долгие годы. Отец раскорчевал от пней землицы возле Ветлуги, рожь посеял, просо, картошку и собрал хороший урожай. А осенью пришли к нам восемь человек во главе с Семой Прытковым да Климом Филатовым, все они наши, анчутинские, только Полина Николаевна Г анзина была с Ленинского. И давай нас кулачить! А все оттого, что урожай отец вырастил вне колхоза. Не пришли ведь весной в колхоз агитировать, а пришли осенью, на все готовое. Отобрали восемьдесят мешков ржи, двух поросят, корову увели, проса шесть мешков. Все это описали от имени советской власти.

Мы, детки, горько плакали – оставили нас на долгую зиму без молока и хлеба. Даже подушки отобрали, хотели самовар утащить, да я вовремя спрятала его в печь и дровами закидала.

Корову нашу, Чернявку, на торгах задешево продали другому хозяину – Коле по кличке Бык.

Отец пошел в Марьино, в сельсовет, все надеялся, что отдадут взятое, но отдали только корову, весной уже… Пришел он с документом к Коле. Выпустили корову из хлева, а она как почуяла свободу, так, задрав хвост, побежала домой. А Коля Бык говорит: «Григорий, плати мне за прокорм коровы!» А отец ему: «Ты, Колька, всю зиму молоко попивал, а мои детки воду хлебали!»

Потом началась война. В первый год отца на фронт не взяли, но он к этому готовился. Пошел в Чувашию к знакомому председателю колхоза и привез от него поросят, пшеницы и денет в обмен на заготовку леса.

Несколько месяцев отец со старшим сыном Николаем пилили лес лучковой пилой, да в штабеля складывали. Отец, чтобы выручить денег, решил маленько муки продать. И вот пришла Манечка, теща Клима Филатова, который у нас зерно и вещи отбирал, и говорит: «Гриша, мне десять фунтиков муки навешай». И деньги подает. Отец отвечает: «Тетя Маня, скажи Климу; он у меня все отобрал, а у меня опять есть! Вот тебе мука, а деньги верни Климу!»

Отец своей работой с председателем за все рассчитался. Тот в благодарность привез нам пятнадцать мешков яблок, чечевицы, а мне пальто осеннее и пошутил: «У меня сын в таком же возрасте. Давай породнимся?..»

Мне тогда всего пятнадцать годков было, еще не до женихов. Сначала на фронт призвали брата Николая. Приходили письма. Трижды горели его танки, трижды он был ранен, а оставался живым – вот уж не судьба погибнуть на войне.

Потом на фронт забрали отца. Вот тогда мне стало плохо. Осталась я за старшую, вся мужская работа по дому навалилась на меня. Мать больная, братья мал мала меньше…

Все земельные участки колхоз объявил своими, а поскольку мы в колхоз не вступили, сажать картошку и другие овощи нам было негде. Даже дворину возле дома нам засыпали сорняком. Все-таки капусту удалось вырастить на завалинках вокруг дома.

Меня, беззащитную, стали обижать, привлекали окопы копать вдали от дома и на другие работы. Вот в очередной раз Фирсов из сельсовета вызывает, он из Ленинского, лицом шадровитый, и говорит: «Чтоб в 24 часа собрала вещи и была готова для отправки – окопы копать!»

Я объясняю: «Как я поеду, как мать больную оставлю и ребятишек маленьких?» А Фирсов как стукнет кулаком по столу да давай ругаться. Я в слезы.

Тут из соседней комнаты вышел прокурор района. «Вот, – думаю, – сейчас в тюрьму увезут!» А он взял за руку: «Успокойся, дочка. Ну-ка, расскажи, как вы живете?»

Я все и рассказала: что отец на фронте, брата уж три раза ранило, земли не дали, живем впроголодь. У нас даже двор и сарай разломали, когда кулачили, оставили только дом да туалет.

Я рассказываю, а прокурор все записывает, а потом говорит: «Иди, дочка, домой. Вот эту бумагу передай вашему председателю».

Я домой пулей понеслась. А меня наши деревенские уж поджидают, сухарей на дорогу насушили.

Поставили на радостях самовар: чай пили из медоносных трав вприкуску с сушеной свеклой вместо конфет. Вдруг видим, под окнами лошадь остановилась. Заходит в дом дядя Гриша Павлинов и говорит: «Тетка Анна, нечего на печи лежать, пошли сажать картошку!»

«Милой, да у нас картошки-то нету!»

«А я семь мешков привез! Это по приказу прокурора».

Уж как молилась матушка Анна, желая прокурору здоровья.

Глядь, утром идет техничка из конторы, Соня Фунтова, и кричит: «Мария, тебя дядя Сема вызывает!»

Он сказал: «Манька, ты хорошая работница! Иди работать на подсочку, будешь каждый день получать хлеба буханку, 200 граммов хлеба на иждивенцев и 200 граммов сахару на месяц!» Я согласилась, ведь хлеб каждый день выдавали.

До этого я месяц проработала на поле в Чувашии, и мне причиталась зарплата. Мне бы взять натуроплатой – зерном или мукой, а я по глупости взяла деньги. Двести рублей дали. А оказалось, столько стоило ведро картошки.

Ну, слава Богу, картошка у нас выросла крупная, да много. Мама всех соседей картошкой одарила. Вот так я поступила работать на подсочку.

Леса там были непроходимые, но везде просеки, не заблудишься. А уж медведей сколько было! Мы с подругой Ольгой Мироновой, не гляди, что она худенькая, а какая проворная в работе, вдвоем работали.

И стали у нас на деревьях воронки пропадать. Бывало, подойдем к сосне, живица по желобкам течет на землю, а воронки нету. В конце лета уж выяснилось: медведь по деревьям лазил, воронки сшибал и прятал в малиннике. Я вот все думаю, не тот ли это медведь, что ходил с коровами тети Поли Орловой с кордона Нижний Выжум? Все время его с коровами видали, а скотину не трогал…

Бабуся наша помолчала, а потом вдруг что-то вспомнив, продолжила:

– Пятнадцать годков мне было. Заработала в Чувашии четыре пуда зерна. Взяла санки и из Анчутина за зерном пешком пошла. Снежку-то еще маловато было, да и не морозило; все боялась, как бы снег не растаял. В те времена в лаптях ходили, кто онучи наматывал, кто шерстяные носки надевал. Вместо стельки, чтобы нога не намокала, бересту подкладывали.

На следующий день с мешками я вышла из Чувашии, дошла до Елас, потом повернула к Волге. В сумерках как раз на переправу успела. Дотянула санки с четырехпудовой ношей до Юрина, потом до Мелковки. Там у знакомой тети Дуни попросилась на ночлег, а утречком опять за санки взялась.

Долго шла. Там, за полем, дорога подымалась круто в гору. Санки-то не скользят, а мешки тяжелые. Я еле в гору поднялась и больше не могу идти – обе ноги судорогами свело. Долго сидела, думала, пройдет, ан нет. Уж вечерело, далеко волки завыли. Страшно стало, сижу и плачу.

Вдруг сзади лошадь топает, сани с бочками везет. Мужичок старенький спрашивает: «Что плачешь, дочка?»

«Вот иду издалека, ноги заболели, идти не могу».

«Ладно, не плачь, дочка!»

Отодвинул он бочки, положил мои мешки и санки, меня возле себя посадил.

Довез до самого дому. Мать плакала и от горя, и от счастья. Блинов напекла, накормила мужичка, у него ведь даже сухариков не было, на дорогу гостинцев дала. И с тех пор стали мы с его семьей как родня, так сдружились.

Как ноженькам не болеть! Мы по осени из Анчутина до Юрина пешком за шерстью ходили, а потом в Воскресенск брели, там эту шерсть меняли на чесаную или на валенки.