Денис Бушуев - Сергей Максимов

– Дениска-то?

– Я про его и говорю, – объяснил Ананий Северьяныч, забрасывая руку через плечо и поеживаясь.

– Из Дениса, Ананий, толк будет. Зря не суди.

– Что-то не видно. Не видно что-то толку-то.

– А вот увидишь. Дай срок. Ежели ты его в конец не загубишь.

– Да по мне – шут с ним. Я за ним не больно и смотрю. Так вот и живем, папаша, говорю, картошку лопаем. Хоть сдохни. Могет, вы, папаша, того… стало быть с конца на конец, помогете? А? – набравшись духу, прямо спросил Ананий Северьяныч и от нервного ожидания зачесал вдруг спину с удвоенной энергией.

Дед Северьян встал, прислонил к косяку зачиненный подсак и снял с гвоздя ватный стеганый бушлат.

– Денег не дам, Ананий.

– Это почему? – плаксиво спросил сын.

– На свадьбу Кирюшке пятьсот дал – больше у меня нет.

– Да ведь того… есть они у вас, папаша. Есть они.

Дед застегнул бушлат и размашисто нахлобучил на голову картуз с помятым козырьком.

– Положим, есть. Маненько, скажем, есть. Не в таком ты еще положении, Ананий, чтобы я тебе последнее отдавал.

– Так, могет, когда меня на кладбище повезут, тогда ты и денег дашь? На похороны? – взвизгнул сын, вскакивая.

– Не шуми! – предупредил дед Северьян и встал у косяка, пропуская вперед сына и придерживая рукой дверь.

Ананий Северьяныч суетливо нырнул под руку отца, сбежал с крыльца и заковылял вверх по тропинке, не оглядываясь и спотыкаясь в темноте о камни. Последняя надежда рухнула.

– Вот лысый чёрт! Вот анафема! – проклинал он на ходу отца. – Ведь помрет скоро на своей мошне! Небось тысяч с пяток придерживает, дьявол долговязый. Ах ты, пропасть какая!

Дед Северьян постоял, посмотрел вслед сыну, покачал головой и, вытащив из-под крыльца тяжелые некрашеные весла, легко бросил их вместе с подсаком на плечо. Твердо ступая, пошел под гору, к берегу…

XXIII

Навстречу ему, вырастая из темноты, поднималась какая-то согбенная и унылая фигура. Заметив деда Северьяна, фигура быстро спряталась за толстый ствол березы.

Дед остановился, недовольно спросил:

– Кто там? Чего хоронишься?

– Это я-с, Северьян Михайлович, – робко сказал Гриша Банный, выходя из-за березы.

– A-а, ты, Гриша? – приветливо улыбнулся дед Северьян. – Чего ж ты хоронишься?

– Боюсь… я всего теперь боюсь…

– Меня тебе бояться нечего.

– А может быть, вы на меня сердитесь, Северьян Михайлович?

– За что ж, Гриша?

– Может быть, вы думаете, что я на вас какие-нибудь показания следователю давал… так я ни слова…

– Да что ты, Гриша! Господь с тобой. Ты тут ни при чем. Это я, брат, знаю.

– Я полагаю, Северьян Михайлович, следователь сами-с на вас подозрения имеют… так на первом допросе мне показалось. Они всё про вас спрашивали…

– Бог ему судья…

– А на втором допросе они необычайно настойчиво вникали в мою, сугубо интимную, жизнь. Праздное любопытство, доложу я вам, не имеющее к делу прямого отношения и не достойное серьезного человека…

– А ты, брат, больно робок. Эдак нельзя, жить трудно робкому-то… – перебил его дед Северьян.

– Знаю, Северьян Михайлович, но ничего с собой поделать не могу-с. Характер имею такой. И люди стали непомерно злобны, от тяжелой жизни, полагаю. Всякий пустяк их расстраивает. Вот хотя бы, например, меня не так давно чрезвычайно больно отколотил-c Алим Алимыч.

– Ахтыров? – сдвинул брови дед, ставя весла наземь.

– Они.

– Это за что же?

– За пустяк. Сущий пустяк. Как раз в день рождения супруги Алим Алимыч послал меня к сапожнику Ялику за новыми сапогами и велел к шести часам их принести. Я взял сапоги и пошел уже назад к Ахтыровым, но по дороге встретил Аксинью Тимофеевну и был задержан беседой с нею на очень короткое время, ибо я знал, что должен торопиться. Пришел к Ахтыровым в седьмом часу, минут десять седьмого. Алим Алимыч встретил меня на крыльце. Он был воистину страшен. Таким страшным я его еще никогда не видал. Лицо белое, глаза красные, губы дрожат… Как увидел он меня – вырвал сапоги из моих рук, повалил на траву и этими самыми новыми сапогами меня по лицу-с… и по голове-с… в кровь… Бил молча, сцепив зубы, без единого слова. Я лежал, закрывал голову руками и мысленно предполагал, чем все это может кончиться. Потом – то ли ему надоело, то ли он устал – бросил сапоги в кусты и побежал в одних портянках куда-то к Волге. Странный субъект, доложу я вам! – заключил Гриша, пожав худыми плечами.

Дед Северьян, несмотря на темноту, заметил на бледной физиономии Гриши следы сильных побоев.

– Впрочем, я не сержусь на Алима Алимыча, – добавил Гриша, – если вдуматься поглубже, то странного-то ничего и нет: он был очень рассержен небывалой катастрофой, которая в мое отсутствие произошла в доме. Их супруга в гневе разбила все, все до последней чашки-с…

– Слышал я, Гриша, про это безобразие. Слышал. А вот тебя Алим – зря побил. Не дружи ты с ним, Гриша, – тихо предложил дед Северьян, внимательно вглядываясь в лицо собеседника, словно он его видел в первый раз. Вздохнул.

Гриша опустил глаза.

– Эх, Гриша, человече ты Божий.

– Ну я пойду-с, Северьян Михайлович… – тронулся было Гриша.

– Постой! – остановил его старик. – Жить у тебя есть на что? Деньги есть?

Гриша замялся.

– Раньше Алим Алимыч с супругой поддерживали, а теперь… я боюсь обращаться к ним с подобной просьбой.

– Стой здесь и обожди меня! – приказал дед Северьян.

Он передал весла и подсак Грише и пошел назад к дому.

Гриша стоял позевывая и скучно посматривая по сторонам. Если бы старик вернулся только утром, то, вероятно, застал бы Гришу в той же позе, с тем же безразличным равнодушием во всей фигуре. Но дед Северьян вернулся очень быстро и протянул Грише сторублевую бумажку.

– На, возьми…

– Спасибо.

Гриша Банный сунул бумажку куда-то за пазуху, торопливо попрощался и боком, выбрасывая журавлиные ноги, покрался по обочине тропинки в гору.

XXIV

Ананий Северьяныч кое-как поправил дела: продал телка, большой отрез добротного сукна, купленный еще до революции, лет двадцать назад, и хранившийся в сундуке Ульяновны, да Кирилл прислал в конце сентября двести рублей. Денис регулярно отдавал свою зарплату отцу. Одним словом, Бушуев повеселел.

– Поскрипим еще, Ульяновна, стало быть с конца на конец, поскрипим еще, – говорил он, окрыленный надеждами и развивая в связи с этим невероятно кипучую деятельность. То он покупал в Татарской слободе смолу и перепродавал в Плёсе, где смола стоила почти вдвое дороже, то уходил в город на постройку шоссе и бил там щебень, честно принося весь заработок до копейки домой, то, наконец, походя воровал рыбу из чужих садков и продавал в городе. В дни его отлучек зажигали и тушили бакена либо Денис, либо Настя, если Денис вахтил на пристани. Ульяновна с утра до поздней ночи ткала новину.

Судьба два раза сталкивала Анания Северьяныча носом к носу со следователем Макаровым, которого Бушуев боялся, как огня. Один раз – на улице в Отважном. Об этой встрече Ананий Северьяныч рассказал отцу, когда ходил просить у него денег. Второй раз встретил он следователя в городе, возле здания Народного суда. Об этом Ананий Северьяныч счел нужным почему-то не говорить отцу, несмотря на то, что Макаров сказал довольно многозначительную фразу.

– Скоро, старичок, дельце-то выплывет на чистую воду.

Ананий Северьяныч мысленно перевел эти слова, как «скоро, старичок, папашу-то твоего того…», и испугался пуще прежнего.

– Меня еще запутают, окаянные, – думал он, возвращаясь из города в Отважное, – а ну их к шуту! Надо, стало быть с конца на конец, подальше держаться от всей этой анафемской истории.

И не сказал никому ни слова.

Однако угрозы следователя оставались только угрозами. Шел месяц за месяцем, а дело, в сущности, не трогалось с места. Макаров стал все реже и реже пугать людей допросами, а вскоре совсем перестал появляться и в Отважном, и в Татарской слободе.

Дело за № 1035 было, до поры до времени, положено в архив.

XXV

…Дул крепкий низовой ветер. По Волге ходили свинцовые волны с белыми, шипучими, как змеи, гребешками, шумно накатывались на приплеск, жадно щупая каждый камешек, каждую ямку. Стояла глубокая холодная осень. Давно улетели грачи; по утрам голые тополя стучали, словно зубами, обледенелыми ветками и на лугах жидким студнем качался туман. Еще несколько крепких заморозков – и вьюжная русская зима белым лебедем опустится на землю.

Окончив вахту на пристани, Денис шел берегом реки домой. Он сильно изменился за последние месяцы: вытянулся так, что перерос на голову отца, стал шире в плечах, карие глаза потемнели, стали глубже, непонятнее, задумчивее; длинные руки окрепли, и резко намечались круглые бицепсы; ломался голос и приобретал низкую мужскую окраску. В январе Денису исполнялось семнадцать лет.

Засунув руки в карманы расстегнутого короткого зипуна на бараньем меху, он шел тихо, вразвалку, любуясь бушующей Волгой. Над далеким луговым берегом, над серой полоской леса горизонт был светлее, чище, казалось, что где-то там еще сохранилось летнее тепло, но чем ближе к Отважному – тем небо становилось темнее, лохмаче, и над головой Дениса оно было мутное, сырое, с тяжелыми иссиня-черными тучами. Одинокая лодка под парусом ныряла в волнах и казалась ненужной, но дерзкой. Опрокинутые ветром, боком летали молчаливые чайки, не рискуя нырнуть в пену волн за добычей. Село Отважное, пришлепнутое к земле пудовыми тучами, тоже посерело, выцвело, примолкло…