Убийственные мемуары - Фридрих Незнанский

Мне не пришлось изобретать благовидного предлога для проникновения в лагерь. Джип намертво увяз в реке в трех километрах от пункта назначения, и часа два мы с моими рабочими пытались с помощью лебедки выдернуть его из грязи. У нас ровным счетом ничего не получилось, но зато нас заметил унитовский дозор. Естественно, нас задержали и до выяснения препроводили в лагерь. Издали завидев цэрэушника, который, несмотря на дождь, муштровал своих чернокожих подчиненных, я призывно замахал ему руками и уже через двадцать минут беседовал в просторной, почти непромокаемой хижине с генералом Сапалалу. Казалось, все складывается очень удачно, мы успели вовремя: самолет ожидался сегодня ночью. Дождь по всем местным приметам должен был к вечеру прекратиться, а взлетно-посадочная полоса – прорубленная в лесу широкая просека, специально устроенная на относительной возвышенности, – была совершенно свободна от воды. Хочу заметить, что африканцы – народ очень гостеприимный. Они столь же гостеприимны, как и беспощадны к врагам. Но если африканец уверен, что его гость не враг, каким бедным бы ни был дом, гость никогда не уйдет без угощения. На это я и рассчитывал. За довольно скромной трапезой – пресные лепешки и зажаренная на углях конина – мы просидели несколько часов.

Дулитл угощал меня джином и расхваливал генералу мои деловые качества. Генерал пребывал в приподнятом настроении и несколько раз поднимал тост за скорую и полную победу УНИТА и Джонаса Савимбы, который приходился ему близким родственником (кстати, в 2000 году по приказу Джонаса Савимбы Сапалалу был публично казнен). Уже начало темнеть, а темнеет в Африке мгновенно, но подчиненные генерала не торопились вытаскивать мой многострадальный джип. Все шло к тому, что мне придется остаться на ночлег.

Дулитл пригласил меня выйти покурить, подышать свежим воздухом, размять ноги. Он обрадовался моему неожиданному появлению, теперь ему не придется переправлять накопившиеся камни в Йоханнесбург. Я, конечно, не возил с собой денег для расчетов, это было опасно, но я никогда не обманывал своих клиентов, и Дулитл знал, что в любой удобный для него момент он сможет получить у меня оговоренную сумму. Мы стояли у хижины под навесом. Дождь, вопреки прогнозам, не прекращался, а только усиливался, налетали сильные порывы ветра, шумел и скрипел неразличимый в кромешной темноте лес. Не было видно ни звезд, ни луны. Было душно, я почти физически ощущал тяжесть нависших низко над землей иссиня-черных грозовых туч. Поговорили об алмазах. Когда Дулитл подносил ко рту сигарету и затягивался, света оказывалось достаточно, чтобы разглядеть его лицо. Оно было крайне озабоченным. Я спросил его, чем он озабочен. Американец не ответил, только усмехнулся:

– Не пора ли нам на боковую? Мы тут привыкли ложиться рано и вставать с первыми лучами солнца.

Естественно, он не собирался рассказывать мне о самолете. Наоборот, теперь, когда его камешки перекочевали в мои потайные карманы, а долг гостеприимного хозяина выполнен, он предпочел бы поскорее от меня избавиться. Но отправить меня без транспорта под дождем в ночной лес Дулитл, конечно, не мог. Он проводил меня в хижину в самом центре лагеря, достаточно далекую от взлетно-посадочной полосы, и предложил устраиваться на ночь. На деревянных, грубо сколоченных нарах там уже храпели двое унитовцев. Внутри стоял тяжелый, удушливый запах пота и испарений. Спать я, конечно, не собирался. Я сидел во влажной, буквально липкой на ощупь темноте, вспоминая подмосковный октябрь, сырые ельники, веселые березовые рощицы, усыпанные золотистой опавшей листвой, крепкие боровички и подберезовики на несуразно длинных ножках, неповторимый запах осени, летящие паутинки, шум ветра в высоте и бездонное синее небо, какое бывает только осенью. А ветер за стенами хижины только усиливался, дождь барабанил как заведенный. Просидев так около часа, я решил выбраться на разведку. На дальнем конце взлетно-посадочной полосы полыхал прикрытый от дождя навесом костер, рядом под тем же навесом – несколько человек. Они курили и безнадежно поглядывали вверх. Между хижинами, несмотря на ужасную погоду, прохаживались часовые, мне пришлось вернуться на свою лежанку.

А буквально через десять минут на лагерь обрушился настоящий смерч. Ветер срывал крыши, складывались, как карточные, ветхие домики, и в довершение всего с неба хлынул настоящий потоп. Унитовцы, застигнутые врасплох, беспомощно суетились: то бросались выносить из развалившегося склада оружие, то начинали что-то по-своему тараторить, очевидно, уговаривая богов прекратить безобразие. Дулитл отыскал меня в этом бедламе и утащил в совершенно сухой подземный бункер (еще бы ему не заботиться обо мне, ведь при мне были его камешки!). Места здесь оказалось достаточно человек для двадцати командиров, солдаты так и остались под дождем. А еще через час к разбушевавшейся водной стихии присоединилась огненная. На лагерь обрушился шквал мощных бомб, и только не менее мощные перекрытия бункера спасли жизнь мне и всем, кто со мной в тот момент был рядом.

Как потом выяснилось, из-за запутанных интриг в штабе Савимбы юаровские бомбардировщики, имевшие задание уничтожить передовую колонну правительственных войск Анголы, которые действительно должны были в ближайшие дни совершить рейд на позиции генерала Сапалалу, в качестве координат цели получили как раз расположение лагеря унитовцев. Около трехсот человек было убито в ту ночь в военном лагере, еще порядка четырехсот скончалось от полученных ран. Склад боеприпасов оказался взорван, почти вся боевая техника уничтожена. Но если вспомнить статистику той войны, то гибель семисот человек – это капля в море. За шестнадцать лет боевых действий до подписания мирного соглашения 1991 года с обеих сторон погибло более трехсот тысяч человек. Самолет с оружием и Эрнесто Руисом так и не прилетел – ни в ту ночь, ни в последующие. Прилетел другой самолет – за генералом Сапалалу и оставшимися в живых старшими офицерами. Дулитл выпросил у генерала разрешение взять меня с собой, но я отказался – предпочел вернуться в Йоханнесбург. С немалыми трудностями, но мне это удалось. А месяц спустя я узнал, что Эрнесто Руис был казнен по приказу Джонаса Савимбы, именно его обвинили в том, что юаровская авиация получила неправильные координаты для бомбометания. Кубинец-патриот стал еще одной жертвой этого доктора философии в камуфляже. А меня за проявленное мужество представили к правительственной награде…"

Через два часа после визита к Андрееву у Грязнова на столе лежали сведения о девяти московских и санкт-петербургских коллекционерах, четверо из которых были достаточно богаты и авантюристичны, чтобы попытаться любой ценой приобрести приглянувшуюся им вещь. Еще пятеро имели довольно темные знакомства в своем бизнесе. По каждому из них можно было провести детальную работу, но никто из них не был похож на имеющийся портрет. Конечно, не исключено, что дома у Ракитского был просто посредник, но трудно было не заметить, что профессор называл его именно коллекционером, он его идентифицировал сразу и навсегда именно таким образом, и Грязнов надеялся, что он не ошибся. В последних нескольких фразах, которыми обменялись потенциальный покупатель и несостоявшийся продавец, звучала достаточно специальная лексика, и натасканным дилетантом брюнет-коротышка никак не выглядел.

Сбор оперативной информации теперь продолжался вне рамок двух столиц, и количество подобных состоятельных и решительных людей в ближайшее время должно было возрасти. Но Грязнов думал уже вообще о другом. Если предположить, что «любитель иранской живописи» пришел к Ракитскому на самом деле, чтобы убедиться в том, что тот является владельцем картины Левитана, то о «коллекционере» можно и забыть. Это мог быть матерый профессионал со сносным образованием. Так где же его искать?

В 18.50 на стол Грязнову легли сведения о двух коллекционерах, единственных, как выяснилось, в России обладателях работ иранского художника Мануила Хатума.

Один из них, вернее, одна – известная московская галеристка, владелица выставочного зала «Третий глаз» Вероника Шустерман, второй – коллекционер из Екатеринбурга, некий С. И. Феклистов. У Шустерман было около десяти картин Хатума, у Феклистова – четыре и две скульптуры.

Грязнов дал поручение Екатеринбургскому уголовному розыску провести встречу с местным ценителем арабской культуры, а сам занялся прекрасной половиной – Вероникой Шустерман.

26 октября

На вопрос, где находился гражданин Симиренко в десять часов утра 18 октября, Турецкому смог ответить Ватолин. Он приехал уже после визита врача, который, третий раз обследовав Турецкого, поневоле пришел к выводу, что двойной перелом носа в сочетании с сотрясением мозга не является непоправимым ущербом для Генеральной прокуратуры. Рассерженный маловменяемым пациентом, доктор ушел, провожаемый растерянной Ириной Генриховной, последними его словами, долетевшими до уха Турецкого, были: «Да живите как знаете, если вообще выживете!»