Писать, чтобы жить. Творческие инструменты для любого пишущего. «Путь художника» за шесть недель - Джулия Кэмерон

быть искренними. Когда они осмеливаются проявить честность, письмо будто вспыхивает изнутри. Уверенность в том, что их идеи скучны, улетучивается. Требуется лишь смелость, но найти ее в себе бывает не так уж и просто. В уединении ведя утренние страницы, мы становимся храбрее. Позволяя себе честность на бумаге, мы учимся проявлять ее и в жизни.

Одна красивая женщина шестидесяти с небольшим лет однажды воскликнула в разговоре со мной: «Джулия, неужто вы хотите сказать, что я должна писать о том, что чувствую на самом деле? Я веду два дневника: публичный – где пишу как духовно развитый и позитивный человек, и личный – который, я надеюсь, однажды будет уничтожен, потому что он показывает мою мелочность и страхи».

«Пишите о том, что вас беспокоит, чего вы боитесь, о чем вы были не готовы писать до сих пор. Решитесь открыть душу нараспашку».

Натали Голдберг[10]

«Попробуйте поменять их местами, – посоветовала я ей. – Осмельтесь показать людям свой личный дневник. Ведь ваши признания – это человеческий опыт. Когда вы пытаетесь казаться святой вопреки собственным ощущениям, ваше письмо становится бессодержательным – именно это вы имеете в виду, называя его скучным».

Описывая свои истинные чувства, мы открываемся миру. А открывшись – становимся уязвимыми. Самые сильные произведения отражают людскую натуру – и ее хрупкость.

Писатель А. находит нового пылкого любовника и больше не хочет довольствоваться сугубо платоническими отношениями. Писатель Б. начинает проводить много времени на беговой дорожке и постепенно сбрасывает вес. Писатель В. осмеливается поделиться с людьми новыми выводами и умозаключениями. Писатель Г. открывает людям свои сокровенные мысли. Все эти авторы рискнули довериться вселенной.

Проявляя уязвимость, мы обретаем силу. Как это ни парадоксально, ранимость дарует нам мощь. Как показывает творчество, человеческое сердце – тонкий механизм, оно склонно к сентиментальности и радикальной смене настроений. Оно открыто и приемлет противоречия. Оно не притворяется, что обладает нечеловеческой силой, а, напротив, обнажает свою уязвимость.

Тревога

Небо серое. Не умиротворенно-серое, а тревожное. Всюду одни лишь серые тона: грядет ненастье. Близится гроза, спускающаяся с четырехкилометровых горных вершин сюда, на высоту двух с половиной километров. Я тревожусь перед надвигающейся бурей. С чувством беспокойства переворачиваю страницу.

Тревога – это энергия, ее сгусток. Для писателя это ценное топливо. Она похожа на страх; подобно страху, она пришпоривает нас, подталкивая писать. И мы приступаем к работе. «Я беспокоюсь, потому что…» Но тревогу непросто объяснить. Ее можно испытывать без видимой причины, как часто и бывает. В отличие от страха, который имеет конкретный мотив, тревога туманна, необоснованна. И поэтому мы говорим: «Мне не по себе, сам не знаю почему». Это признание – первый шаг на пути к спокойствию. Мы поддаемся тревоге: проще сдаться, чем бороться с ней, ведь от этого она лишь усиливается. В конце концов, беспокойство, как и любое другое душевное состояние, не может длиться вечно и однажды пройдет.

Начался сильный ливень, но его капли стучат громче, чем обычно. Ну конечно: дождь сменился градом, и тот с ревом обрушивается на землю. Теперь моей тревоге есть за что уцепиться. Градины размером с шарики для игры в «Марблс» падают с неба вперемешку с теми, что больше напоминают бильярдные шары. А вдруг они разобьют окно? Я встревожена, как и моя собака. Она носится из комнаты в комнату в поисках тихого прибежища, но спрятаться негде.

«Лили, все хорошо, мы в безопасности», – успокаиваю я ее, да и себя заодно. Град заканчивается так же внезапно, как и начался. Меня окружает неземная тишина. Я готовлюсь, что град того и гляди начнется снова, но все стихло. Робко, понемногу, беспокойство отступает. Неужели оно и впрямь было вызвано непогодой?

Взяв ручку и бумагу, я подробно описываю грозу. Я пишу быстро, стараясь обогнать тревогу. С каждым словом мне мало-помалу становится легче. Я сбавляю темп. Замечаю: мне не хватает той скорости, что дарила тревога. Я ловлю себя на мысли, что с точки зрения творчества беспокойство – не самый приятный, но все же друг. Решено: в следующий раз, когда меня одолеет тревога, я сразу же сяду писать, пустив в ход подаренную ею энергию.

Вскоре мне представляется такая возможность. Следующим утром ветер качает сосну за окном. Сотрясая оконные стекла, он представляет вещи в их истинном масштабе. Природа могущественнее меня. Моя дочь Доменика, которая живет в Иллинойсе, прислала фотографии сломанных веток. Потом позвонила и сказала, что у них готовятся к торнадо. «Какова вероятность, что их зацепит?» – гадаю я в испуге. Взглянув на снимки, я убедилась, что смерч и впрямь прошел очень близко.

Здесь, в Нью-Мексико, тоже дует сильный ветер, хоть торнадо его и не назовешь. Он катит грозовые облака вниз по горным склонам. Малышка Лили, восприимчивая к погоде, прячется под стол. Она жмется поближе ко мне. Мне тоже хочется, чтобы она была рядом. В компании друг друга нам обеим спокойнее.

Сев писать, я использую проверенный прием: обращаю свою тревогу в стихи.

Снова буря – ветер, дождь и град. Что раскаты грома нам сулят?

Сочиняя стихи, я чувствую, что нахожусь в безопасности.

Лили, зайка, подойди же, Это я тебя звала. Ну-ка, ляг ко мне поближе. Лили, как же ты мила!

Лили слушается и ложится у моих ног. Она и правда очень мила. Я улыбаюсь, наблюдая, как она выполняет мои рифмованные команды. Я вдруг вспоминаю о своей подруге и коллеге-поэтессе Джулианне Маккарти. Буквально вчера она изложила мне свою формулу счастья: благодарность и юмор. Сегодня благодарности у меня маловато, зато юмора хоть отбавляй: