Не гламур. Страсти по Маргарите - Андрей Константинов

– Кончай реветь, Роза, – утешала меня Марго. – В жизни не бывает безвыходных положений, мы обязательно что-нибудь придумаем.

А навороченный джип Марата, не обращая внимания на сигналы светофоров, на бешенной скорости уже скрылся из виду.

Рассказ Оли

Ольга Дмитриевна Клюева

(она же – Оленька).

Мамина дочка. 167 см, 22 года. Бывшая медсестра.

Во всем слушает только маму (отца нет).

Не послушалась только один раз: результат – очаровательный и любимый сын Егорка четырех лет.

О сыне в редакции скрывает, боится феминистку-редактора.

Корреспондент журнала.

Не замужем.

Девиз: «Как скажет мама, так и будет».

…Навороченный джип Марата, не обращая внимания на сигналы светофоров, на бешеной скорости мчался по вечернему городу.

«Влипли!» – подумала я, глядя на бритый затылок Марата. Представить себе более дурацкую ситуацию было невозможно. Вот уж воистину – не рой другому яму. Да мы бы никогда и не стали ее рыть, если бы для спасения нашего журнала не требовались деньги. Вряд ли так необходимые нам пятнадцать тысяч долларов нанесли бы серьезный урон благосостоянию этого бандита, но кто же знал, что у него имеется куча охранников, готовых примчаться по первому зову, и громкая связь, которая отчетливо зафиксировала нашу попытку ограбить преуспевающего бизнесмена Марата Губайдуллина.

За тонированными стеклами окон мелькал Невский проспект. Синие зонтики уличных кафе, тележки мороженщиков, продавцы воздушных шаров, безмятежно гуляющие парочки. Город жил своей обычной жизнью, и только нам с Катькой предстояло на сегодняшний вечер превратиться в сексуальных рабынь – а что оставалось делать, если Марат грозил немедленным разоблачением? Обрывки мыслей метались в моей голове, как осы над виноградом, которым торгуют на улице. Страх еще не пришел. Очевидно, мама права, и у меня запоздалая реакция на происходящее. Я посмотрела на Катю. Нервно перебирая кончик косы, она глядела перед собой в одну точку. По лицу ее беззвучно катились слезы. Мне захотелось утешить подругу по несчастью, но, не придумав ничего лучшего, я тихонько погладила ее по руке и сказала: «Не плачь. Ты же сама говорила, что вся жизнь – это комедия положений». Катя всхлипнула, и слезы по ее щекам покатились быстрее. «Соплюха! – прошептала она. – Да ты хоть понимаешь, что с нами будет?»

Честно говоря, пока я не очень понимала. Случившееся казалось слишком невероятным для того, чтобы быть правдой. К тому же мне было обидно за «соплюху». Они все думают, что я маленькая – этакая тихоня мамина дочка, которая постоянно звонит домой и что-то неслышно лепечет в трубку. Интересно, что бы сказали наши лапушки, узнай они, что у меня имеется четырехлетний сын? В тот день, когда Рита собрала нас и предложила издавать «Лапушек», я почему-то не решилась сказать ей о Егоре. До сих пор не могу простить себе эту глупость, но Лаппа настаивала на том, что это будет журнал свободных, ничем не обремененных женщин, которые способны на все, чтобы наказать своих обидчиков. При таком раскладе мужья и дети как-то не предполагались, да и ни у кого из лапушек таковых и не имелось. Катя, которая сейчас сидела рядом со мной, вроде имела опыт неудачного замужества, но все это оставалось в прошлом. В настоящем нас было семь молодых красивых и эмансипированных женщин, которые кипели благородной жаждой отмщения. Воинствующий феминизм был главной фишкой Лаппы, и я приняла правила игры, став бездетной Оленькой Клюевой, которую Катя с высоты своих двадцати пяти лет называла соплюхой.

Я вспомнила Егорку, утренний разговор с матерью, и предательские слезы все-таки вырвались на свободу.

* * *

– Как ты говоришь, называется ваш журнал? – спросила мать, ставя передо мной тарелку с овсянкой.

– «Лапушки», – сказала я, разглядывая ненавистную кашу и раздумывая над тем, как поскорее затолкать в себя эту липкую субстанцию.

– Странно, – произнесла она, глядя на меня иезуитским взглядом. – В нашей библиотеке нет такого издания.

– Мама, я тебе уже объясняла, что это совершенно новый журнал. Пока он доберется до твоей библиотеки, пройдет как минимум полгода.

– Имей в виду, Ольга, если это очередное глянцевое пособие для богатых бездельниц, которыми забит открытый доступ Российской национальной библиотеки, то мне бы не хотелось, чтобы ты связывала с ним свою жизнь.

Когда мать называла меня Ольгой и переходила на патетический тон, это означало, что она злится. В такие минуты спорить с ней не следовало. Работая библиографом в журнальном фонде бывшей Публички, она имела свое особое представление о глянцевой периодике и презрительно называла ее «макулатурой». В данной ситуации это было благом, во всяком случае я могла быть уверена в том, что мать никогда не раскроет журнал с названием «Дамский поклонник» и не найдет в нем фотографию собственной дочери в голом виде и весьма недвусмысленной позе. Представив себе, что будет, если это все-таки произойдет, я едва не подавилась последней ложкой каши и сделала попытку перевести разговор на более безопасную тему.

– Мам, если у Егора опять поднимется температура, дай ему половинку анальгина.

– Уж как-нибудь разберусь, – ворчливо сказала она, складывая тарелки в мойку. – Тебя вот вырастила.

Возражать не имело смысла. Я заглянула в комнату, где спал мой четырехлетний сын. Царапина на щеке, тряпочный слон под мышкой, скомканное одеяло. Мой сын. Его Высочество Егор упрямый. Первый и единственный, пусть потом еще хоть пятеро! С первых минут жизни он смотрит на меня его взглядом. Потрогав губами лоб сына и отметив, что температуры, кажется, нет, я осторожно вытащила слона, который занимал добрую половину узкого диванчика. Горка что-то сонно пробормотал и перевернулся на спину. Он был удивительно похож на своего отца – такая же ямочка на подбородке была у Андрея. Собственно, почему была, она и сейчас есть, потому что Андрей Дмитриевич Бахтин по-прежнему работает в той же самой больнице, где пять лет назад я проходила практику. Только Егор никогда не назовет его папой, потому что у доктора Бахтина имеются две дочери от законной жены и младшая из них родилась почти одновременно с Горкой.

– Иди, а то опоздаешь к своим «Лапушкам», – раздался за моей спиной голос матери. – Нечего тут стоять, разбудишь еще, ребенок и так ночь не спал.

Часы показывали половину девятого. Мать была права. Она всегда оказывалась правой, и это было самым ужасным.

Мне было десять лет, когда отец ушел из семьи. Я отчетливо помню тот зимний день, который мы провели с отцом в ЦПКиО в компании его друзей, где было так весело, и короткое слово «предатель», которым встретила отца мать. Ночью они долго выясняли отношения. Через закрытую дверь до меня долетали обрывки злых фраз. Я пыталась прислушиваться и даже прикладывала ухо к сквозной электрической розетке, но так и уснула, успокаивая себя тем, что родители обязательно помирятся. Утром мама сказала мне, что отец будет жить отдельно от нас. С тех пор привычный мир рухнул. Мать бесцельно бродила по квартире, плакала, беспрестанно курила и раскладывала на кухне бесконечные пасьянсы. Отец приходил редко, чаще звонил. Если трубку снимала мать, то уже по выражению ее лица я понимала, что звонит он.

– Здравствуй, заюшка! – приветствовал меня отец. – Что нового в школе?

– Все нормально, – отвечала я. – А когда ты приедешь?

– Понимаешь, заюшка, – говорил он, – у меня много дел.

Но я не понимала. Сначала мне казалось, что он вернется. Мы встречались на улице, ходили в музеи, театры или сидели в кафе-мороженое. Отец покупал мне игрушки, говорил, что любит меня, а я все время спрашивала: «Почему ты ушел?» Он говорил: «Видишь ли, заинька…» Но я не видела. Мне было плохо без него. Каждый раз, возвращаясь домой и встречая отстраненное лицо матери, я не знала, что делать, я не могла разорваться между родителями, которых любила одинаково сильно. По совету отца я начала вести дневник, который стал для меня спасением. Я веду его до сих пор и уже исписала пять толстых тетрадок. Потом я выросла, и мне многое стало понятно. «Выше любви ничего нет, – сказал отец, когда я провожала его в Вильнюс, где он теперь жил со своей новой семьей. – Твоя мама очень хорошая, только она никак не может спуститься на землю». С тех пор я не люблю аэропорт. И Литву, в которой прежде часто бывала летом с родителями, тоже не люблю.

Наверное, я была папиной дочкой, потому что мне всегда было трудно с матерью. С тех пор как ушел отец, в доме никогда не появлялись другие мужчины. Мы всегда были вдвоем: она и я. Это был выбор матери.

Она провожала меня в школу, неизменно кормила завтраком, обсуждала со мной школьных подруг и помогала писать школьные сочинения. Она таскала меня в Эрмитаж, покупала абонементы в филармонию, приносила книги из своей библиотеки и заставляла читать то, что нравится ей. Я была поздним ребенком, и мать родила меня в тридцать пять. Возможно, поэтому мне не всегда удавалось понять ее. Она казалась мне не то, чтобы старой, но живущей по каким-то иным стандартам, предписывавшим любить «Доктора Живаго» и «Мартовские иды», читать Кафку и постоянно высоко поднимать планку. Этой своей планкой мать неизменно доводила меня до истерики. Я кричала, что сама знаю, как жить, и что если бы не ее дурацкая планка, отец остался бы с нами. Мы отчаянно ругались и так же бурно мирились. Приохотить меня к своим любимым авторам мать так и не сумела. Я приняла только Довлатова, которого могла перечитывать до бесконечности. Зато бессмертный роман всех времен и народов «Три мушкетера» оставил меня совершенно равнодушной, и мне никогда не удавалось продвинуться дальше главы «Три дара г-на Д'Артаньяна».