ЛИВИЯ, или Погребенная заживо - Лоренс Даррел

Некоторых банок, например, со сливовым джемом, уже не осталось. На столе в кухне стояла банка паштета из копченой рыбы, бутылка «Джентльменской Радости» и маринованный салат «Мэйнве-ринг». Усевшись за стол, консул пристально вгляделся в эти безукоризненно британские продукты. «Имперские анчоусы», ароматная горькая настойка «Ангостура». Бобы со свининой, имперский формат. Соус «Ли и Перрин»… Накатила тоска по дому. Успокоила Феликса открытка Блэнфорда, сулящая великолепное разнообразие на следующее лето; но это когда еще будет… Феликс налил себе большую чашку кофе и потянулся за молоком в холодильник, то есть в ящик со льдом, однако льда там уже не было, одна только вода. Молоко подозрительно попахивало. Ладно… вот и солнце. Стало быть, еще одна ночь позади. Сегодня его очередь кататься на «Моррисе». Феликс принялся распаковывать ящик, пряча банки в шкаф, расставляя их с суматошностью старой девы, следя, чтобы были хорошо видны все надписи. Потом им вдруг овладела странная блажь, и он сделал то, чего делать совсем не стоило: намазал круассан паштетом и со стоном проглотил кусок. Оказалось очень вкусно.

Оставались еще целых два часа до прихода служанки, она постучит в дверь, и чтобы случайно не проспать, Феликс взял с тумбочки маленький будильник, поставив стрелку на одиннадцать, завел пружину. Потом он разделся и, зевая, улегся в свою нетронутую постель, выключив все лампы за исключением ночничка, поскольку собрался, как обычно, «учитаться» до упаду, то есть до сонного состояния; тем более что и книжка попалась весьма подходящая — «Руководство для зарубежных служащих». У нее был синий переплет с королевским гербом, очень похожий на обложку — увеличенную — паспорта. Текст этого министерского устава не обновлялся уже лет сорок, судя по невероятно большому объему фолианта. Вместе с Библией и Молитвенником книжицу эту в обязательном порядке вручали молодым чиновникам, впервые отправляющимся за рубеж. Проверенные временем советы и инструкции были самым лучшим снадобьем для страдавших бессонницей консулов. Взять, например, главу под названием «Советы путешественникам»:

Служащие обязаны иметь при себе мягкие ночные колпаки; мягкие туфли на смену ботинкам, дорожный несессер со швейными принадлежностями, пару теплых дорожных пледов, бутылку «Боврил»,[91] небольшую спиртовку, бутылку спирта, чашки, блюдца, ложки и печенье. Не следует забывать о плотном мешочке для двух смоченных водой губок, о мягком полотенце, о фланелевой салфетке для лица, о щетке и расческе. Подушки должны быть из пушка чертополоха или одуванчика, чтобы их легко было сворачивать. Очень полезно иметь длинное свободное пальто, чтобы проще было расстегивать под ним одежду, с глубокими карманами. Обязательно прихватите лишнюю пару перчаток. Всегда берите с собой «книжку» с мыльными листиками, чтобы удобно было мыть руки. Достав влажную губку и оторвав мыльный листик, уставший и пропыленный путешественник всегда может освежить лицо и руки. Неплохо брать с собой ингалятор, банку с горчичными листьями, мензурку, липкий пластырь, бутылку с водой и фляжку с бренди — на случай внезапного недомогания или обострения какого-либо недуга во время поездки.

Этот милый нудный вздор убаюкал консула, и ему приснилась длинная вереница почтенных, довольно неприметных, однако же храбрых мужчин в пробковых шлемах, за которыми следовал багаж из фляжек с бренди и спиртовок. Он тоже присоединился к этому долгому и бессмысленному сафари, тем самым навсегда лишив себя возможности наблюдать отлив и прилив модных акций на симпатично разрисованных схемах Катрфажа. Какого черта понадобилась «пара теплых дорожных пледов»? Разве недостаточно одного? Феликсу во что бы то ни стало захотелось это узнать. Однако его окончательно сморил сои: книга упала на ковер, и он автоматическим неосознанным жестом выключил ночничок. Его изумительно крепкий здоровый сон будет потревожен будильником ровно за десять минут до прихода служанки, наводящей порядок в маленьком доме.

В положенный час раздался визг трамваев, следом зазвонили колокола, которые так когда-то раздражали Рабле; но Феликс ничего этого не слышал.

Глава четвертая

Летнее солнце

Наконец-то пришло лето, настоящее лето, и обещанный приезд четырех гостей в старое поместье стал явью. В знаменательный день Феликс пребывал в таком волнении, что не смел ни на минуту покинуть пристань, возвышающуюся над быстрой зеленой водой — боялся упустить долгожданных гостей. Он, как безумный, бродил по причалу — на самом ветру; и, разговаривая с самим собой, то и дело пил кофе в маленьком бистро «Навигация», стоявшем чуть ли не в воде, хозяином которого был одноглазый матрос.

Встречающих оказалось не так уж мало, они ждали на quai vive[92] первого гудка, когда пароход одолеет последний поворот, — и торжествующих криков пассажиров при виде панорамы Авиньона, что означало конец путешествия. Консул уже несколько раз успел наведаться в шато — на машине и на велосипеде, а один раз даже пешком; попасть внутрь он не мог, поскольку ключи находились у нотариуса Беше, так что пришлось разок-другой устроить себе пикник в безнадежно заросшем сорняками саду и potager.[93] Усевшись под одной из высоких сосен, вдыхая ее терпкий острый аромат, он съедал все свои шесть сэндвичей, запивая их красным вином и мечтая о приятной компании, которой он скоро будет наслаждаться. Его мечты были не напрасны — обаяние и веселость прибывших превзошли все ожидания; Феликса сразу же приняли как своего, и поместье Ту-Герц стало его вторым домом. Вечера они обычно проводили вместе, усевшись за старинный кухонный стол, играли в очко. Однажды ему удалось вытащить на обед Катрфажа, который там даже немного повеселел и до того осмелел, что решился показать несколько хитроумных карточных фокусов. Но больше всего Феликса радовало отсутствие лорда Галена. Старикан решил подлечить свою печень в Баден-Бадене и отбыл, причем ни словом не обмолвился о том, когда намерен вернуться. Это было чудесно. Консульство теперь почти постоянно было закрыто, да и Катрфаж забросил свои письменные принадлежности, забыл о картах Крестовых походов, пришпиленных к стенам его комнаты, и принял участие в серии, скажем так, не совсем пристойных экскурсий в цыганский район — в квартал под названием Ле Баланс.[94]

Ливия приехала чуть позже, прямиком из Мюнхена.

Ее появление привнесло в отношения молодых людей нечто новое. Холодная безмятежность девушки и ее железный характер произвели огромное впечатление — в первую очередь, конечно же, на безмерно восприимчивого Блэнфорда. Однако и Феликс по-своему тоже был совершенно покорен, она по-сестрински подшучивала над ним, играя на тайных струнах юношеской страстности. И он ни в чем не мог ей отказать; даже когда она попросила пустить ее в гостевую комнату, в этот прославленный альков (она была слишком независимой, Ту-Герц ее стеснял), он промямлил «ну конечно», хотя ему было очень неловко селить кого-то на консульской вилле. Блэнфорд же, услышав ее просьбу, побледнел. Блэнфорд тогда побледнел.

Однако несмотря на дивное, ослепительное, роскошное разнообразие развлечений в те памятные первые дни, исподволь начинало созревать нечто гораздо более значительное, неизбежно в будущем их подстерегали изменения в чисто дружеских отношениях. Неразлучные Сэм и Хилари были первыми заводилами в разных приключениях и путешествиях; однако после приезда Ливии Хилари стал ощущать некоторую скованность, взгляд льдисто-голубых глаз становился настороженным и задумчивым, когда он наблюдал за Феликсом и Блэнфордом, которые не смогли вынести нагрянувшего шторма, и шли ко дну. Сэм и Констанс как-то умудрились сохранить дружескую безмятежность — впрочем, странствующему рыцарю, рожденному для испытаний, это было нетрудно. Сэм состоял не из плоти и крови, а из плоти и прочитанных книг. В улыбчивой блондинке Констанс он нашел даму сердца, не хватало лишь башни, где ее можно было заточить… Естественно, все эти психологические тонкости были осмыслены гораздо позже — а пока события чередовались с такой стремительностью, что не поддавались никаким оценкам. К тому же Блэнфорд замечал много такого, в чем, будучи еще совсем неискушенным юнцом, не мог разобраться. Позже он приписал часть своих заблуждений Сатклиффу, чтобы воспроизвести удивление, испытанное им, как только правда (но какая именно?) прояснилась. Когда Ливия однажды обожгла сигаретой запястье Хилари, он ее отшлепал — и через миг они, как дикари, вцепились друг другу в волосы. Что ж, братья и сестры вечно дерутся…

Они нашли себе в деревне горбатую служанку, которая приходила каждый день; а до того она долго работала serveuse[95] в борделе, это они уже потом узнали. В борделе она научилась разбираться в помыслах мужчин — стоило ей войти в спальню, как все тайное становилось явным: она читала спальню, как прочие смертные читают книгу. Не хуже бывалого сыщика она умела воссоздать картину происшедшего; разбросанные подушки и одеяла, каждая мелочь многое ей говорили. Она часто улыбалась чему-то. Однажды Блэнфорд, проходя мимо (дверь была открыта), увидел, как она взяла подушку и стала ее нюхать. Потом покачала головой и улыбнулась. Обернувшись и заметив Блэнфорда, служанка хриплым голосом воскликнула: «Мадмуазель Ливия!» Но застилала-то она кровать Хилари. Смысл некоторых сцен постигаешь не сразу; много-много позже Ливия вдруг укусила его, вонзив в мякоть ладони свои белые зубы, и тут он сразу все вспомнил. Он вспомнил конец лета, и как напрягся Хилари, когда он спросил: «Хилари, что скажешь, если я однажды попрошу Ливию стать моей женой?» Холодные голубые глаза сузились, а после вдруг вспыхнули от какой-то вымученной радости; Хилари так крепко сжал тогда его плечо, что Блэнфорду стало больно, но ни слова ему не сказал. Позднее, за ланчем, он неожиданно произнес: «Думаю, Обри, тебе надо как следует все взвесить». И Блэнфорд сразу понял, что он имеет в виду Ливию. Иногда требуются годы, чтобы уловить какую-нибудь крошечную, но очень важную подробность в многомерных и многослойных смыслах наших поступков… Ведь и Сатклифф раз написал, обращаясь к нему, в одной из своих записных книжек: «Правильная девушка, старина, вот только пол ей достался неправильный. Не повезло!» В другой раз, уже в другой записной книжке старый писатель начертал: «Беспомощный гнев моей матери, взведенный, как спусковой крючок, чтобы одним выстрелом загнать меня в постель Ливии, или одной из ее соплеменниц». Потом новые детали, еще и еще — ибо теперь Ливия проводила иногда денек, иногда несколько, в крошечной гостевой комнатке консульства, где стоял громоздкий нелепый шкаф, в котором Феликс выделил ей местечко для одежды. Когда Блэнфорд в конце лета сказал Феликсу: «Перед отъездом отсюда я собираюсь сделать Ливии предложение», — тот посмотрел на него странным, полным изумления, взглядом, который Блэнфорд приписал обыкновеннейшей ревности. И вот минула не одна тысяча световых лет, Блэнфорд в ту пору уже увековечивал для потомков странные маневры своего двойника Сатклиффа и однажды совершенно случайно столкнулся на платформе с Феликсом (это было в Париже, лил дождь), который отправлялся туда, на юг. И Феликс поведал, наконец, что означал тот давний взгляд. Он не стал повторять уничтожающий отзыв Катрфажа о специфических особенностях Ливии. Катрфаж тогда, один вечер в неделю проводил в консульстве, выполняя черновую работу, понемногу подрабатывал. Высказывание маленького клерка было совершенно неожиданным и кратким. Именно эта краткость потрясла тогда Феликса, простая констатация факта. И все же… он на всякий случай заглянул в комнату гостьи, когда там убирала служанка. В обшарпанном шкафу он приметил мужские вещи, которые разожгли его любопытство. Ему было точно известно, что по ночам она часто наведывается в район, где расположился цыганский табор. А почему бы и нет? Она была молодой, хотелось приключений, маскарада, вот и переодевалась в мужской костюм. Об этом Феликс не без раздражения сказал маленькому клерку, но тот лишь покачал головой и коротко уточнил: «Все понятно. Я и сам часто захаживаю Kgitanes[96]». И ведь действительно захаживал… Но учти (так говорил себе Блэнфорд), все это далеко не самое важное. Нет, не самое, — никто и ничто не заставит его хулить то, что он познал благодаря Ливии, что, говоря фигурально, зажгло пламя в его теле и душе, разом превратив недопеченного молокососа в мужчину. В определенном смысле, как раз это было самым ужасным; ведь он, почти неосознанно, наслаждался муками, которые она ему причиняла. Когда же он открыл душу Феликсу, тот стал восхищаться его верностью и благородством, что, естественно, совершенно взбесило нашего героя. «Боже мой, Феликс, — раздраженно простонал он, — при чем тут верность! Просто я попал в ловушку. И у меня нет выхода. Меня распирает ярость, но что толку!».