Ветки кизила - Решад Нури Гюнтекин

запахами загробного мира.

Даже заупокойную молитву по смерти ее любимого паши читали не дома, а в мечети Лалели[31].

Поэтому поминальный обряд по Исмаилу был проведен тайно, и нянька раздал большую часть сладостей, которые он купил в Сарачханебаши, беднякам на улице, а домой принес только около десяти конфет. Впрочем, Гюльсум, воспользовавшись тем, что вечером ханым-эфенди ушла в гости, захотела дать барышням и детям хоть по одной конфетке.

Барышни никак не могли понять, по какому поводу угощение, и пребывали в замешательстве.

Видя это смущение, Гюльсум умоляла их:

— Любимые мои ханым… Клянусь, все чистое… Я вымыла мисочку с мылом. Возьмите, хоть штучку… — Было необходимо, чтобы они съели хоть одну поминальную конфетку. Потому что этой ночью Исмаил уже начнет разлагаться, и те, кто почувствует сладость поминальной конфеты у себя во рту, должны были хоть немного ощутить ту боль, которую почувствует тело Исмаила!

В ту ночь после омовения в комнате Невнихаль-калфы произошло тайное торжество. В спальне старой черкешенки находился сундук. Невнихаль-калфа боялась, что из-за беспорядка в доме умершего не проводят в последний путь должным образом, и потихоньку складывала в свой сундук все необходимое: мочалку, полотенце…

После того как Невнихаль-калфа заставила Гюльсум совершить омовение, она открыла сундук и извлекла из него два зеленых головных платка, один повязала на голову девочке, а второй — себе. Потом достала немного святой воды, розовой воды и ритуальных щепок.

В тот вечер пожилая женщина проделывала всю работу старательно, неутомимо и очень серьезно, будто маленькая девочка, играющая с куклой.

Ах, эта женщина! Разве не напрасно не прощала ее Невнихаль-калфа? Старая черкешенка с гордостью и наслаждением исполняла эту странную обязанность. Уже много лет дети и прислуга в доме узнавали от нее молитвы и обряды.

Казалось бы, будь хозяйка дома умной, она должна была благодарить ее и всячески за нее молиться. Однако та, напротив, старалась отдалить от Невнихаль-калфы детей и прислугу и, как только слышала, что старушка заводит с ними речь об Аллахе и пророках, начинала ругаться.

Надидэ-ханым так объясняла эти капризы:

— Если бы она вела эти разговоры чисто по-человечески, почему бы и нет? Однако у нее другие цели… Сделать прислугу такими же сплетниками, как она сама, научить их подслушивать. За что мои слуги получают ежемесячное жалованье — за обслуживание дома или за молитвы? Все чаще и чаще я обхожу дом и замечаю, что они собираются для намаза. Приготовят стол, зажгут лампы и давай молиться то о том, то об этом. Хоть говори, хоть нет. А как можно заставить работать человека, совершающего сейчас намаз?.. Что касается детей, то тут еще хуже… Обмывающая покойников старая черкешенка только и знает, что твердить о смерти. То когда покойного опускали в могилу, он стучал в крышку гроба и кричал: «Увы, я умер!» То когда имам читал над могилой молитву, она тряслась и дрожала. То Мюнкир и Некир[32] в адском пламени вырывали человеку язык. Милостивый Аллах, разве только в этом заключается вера? Наверное, все это неправда, но если что-либо подобное свалится на наши головы, тогда посмотрим… но зачем же сейчас заставлять трепетать детские сердца? Ночью детям начали сниться кошмары… Что хорошего, если они будут только бояться и раздражаться.

В ответ на такие умозаключения ханым-эфенди Невнихаль-калфа обижалась не только на нее, но и на всех домашних.

— Прекрасно… Прекрасно… В этом доме я была единственной, кто читал молитву по усопшим и почитал имя Аллаха… Теперь я не буду вмешиваться ни в вашу жизнь, ни в вашу смерть. Не зря достаток ушел из этого дома, — говорила она и запиралась в своей комнате. Больше она уже не вмешивалась ни во что. Однако, как только в доме кто-то заболевал, она тотчас начинала суетиться, словно ветеран, который получил весть о войне.

В ту ночь Гюльсум до того усердно молилась и плакала в комнате Невнихаль-калфы, что ее горе все в доме ощущали еще где-то около недели.

Глава шестнадцатая

Понемногу девочка начала приходить в себя.

Собственно, теперь и не могло быть иначе. Исмаил значил для нее теперь не больше, чем выброшенная вещь. Стал не более чем воспоминанием. Когда Гюльсум осознала это и не смогла больше ничего придумать по этому поводу, она уже хотела было изгнать из своего сознания этот траур, как потухший очаг, в котором сгорели все дрова. Однако Невнихаль-калфа не давала зажить душевной ране девочки и время от времени бередила ее.

Так как для маленького Бюлента нашли лучшую няньку, хозяйка дома больше не просила Гюльсум сидеть с ним по ночам.

Девочка, пользуясь удобным случаем, направлялась в комнату Невнихаль-калфы.

Так как зажигать верхний свет было запрещено, Гюльсум в темноте поднималась наверх, останавливалась перед дверью на лестницу, долго-долго прислушивалась к разговорам внизу и только затем направлялась в комнату черкешенки.

Невнихаль-калфа тоже привыкла к девочке. Несмотря на то что она совершала намаз, она постоянно прислушивалась, когда же послышатся шаги Гюльсум, приносящей свежие новости, как любители газет ждут очередной номер.

Впрочем, черкешенка всегда встречала девочку с недовольным видом, чтобы скрыть свою радость.

Девочка, не зная, что является для Невнихаль-калфы наиболее ценным и важным, пыталась всячески ее задобрить:

— Я пришла спросить, не нужно ли тебе чего-нибудь, любимая моя калфа? Размять тебе руки и ноги?

Гюльсум знала по опыту, что ничто так не может обрадовать стамбульских стариков и расположить их к себе, как растирание рук, ног и плеч.

Например, когда ханым-эфенди была усталой или разгневанной и Гюльсум делала ей массаж, вся ее злость и усталость постепенно уходила.

Так же это действовало и на черкешенку. Та понемногу успокаивалась, когда девочка слегка растирала больные места. А Невнихаль-калфа приговаривала: «Не жди добра от завтра, не знаю, что с тобой сделаю» и «Еще чуть-чуть ниже… Да, да вот здесь».

Гюльсум, видя, что черкешенка расслабилась, задала ей вопрос:

— Говорят, что если не было баранов, то в праздник жертвоприношения резали мальчиков. Это правда, калфа? Разве людям не было их жалко?

Старая черкешенка знала, что от баранов Гюльсум перейдет к детям, от детей — к Исмаилу, и тогда остановить ее будет невозможно, поэтому она задала встречный вопрос:

— Это рассказывала тебе армянская дудка? Ты не смотри, что она мусульманка… Она не может знать таких вещей.

Армянской дудкой она называла кормилицу с карамусала. Невнихаль-калфа не отличала