Место под облаком - Сергей Матюшин

— Тинка, — сказал я. — Как Дюймовочка.

— Во-во, дерьмовочка.

Настроение у меня портилось.

— И тут выскакивает такой тощий, рыжий, прыг на меня с кулаками, — заметно волнуясь, продолжал Костя. — Я, говорит, тебя зарежу сейчас за дочку, мент поганый!

— Лойза, — сказал я. Вспомнились его выцветшие глаза.

— Не знаю, не узнавал. Я его швырнул как-то неловко, он как пушинка, трах лбом об коляску мою… Будь они все прокляты, не рассказать что тут началось! Особенно бабы их… Вопят… Не рассказать. Я на мотоцикл, этому ихнему пахану, если, говорю, застану через час, все поломаем и в каталажку всех, в шкуродер всех за сопротивление органам! А ты бы что на моем месте? Если бы не их дети, знаешь, какой-то орущий, визжащий клубок, змееныши, грязью стали кидаться в меня, я бы показал всем как мне угрожать. Мусорину оставишь, говорю, догоню и языком заставлю всю поляну лизать. Сорвался я, поехал, а по мокрой траве скользко, и вдруг вижу прямо по курсу за бугорком пацана с автоматом игрушечным, и в меня строчит, дурачок, глазищи во такие, бешеные, ненормальный, наверное. Да они все там…

— А! — воскликнул Леша. — Я знаю, это Лишо, мой Друг, это я ему подарил автомат, с батарейкой, а папа отвозил.

— Твой друг? — устало улыбнулся Костя, туша пальцем огонек сигареты в пепельнице. — Таким настоящий дай, всех положат. Распустились. Ты знаешь, он высунулся прямо перед мотоциклом, я со зла-то погнал вовсю, не знаю, как успел свернуть; коляска задралась, чуть не опрокинулся, еле объехал чертенка.

— Не чилтенок! Это Лишо, мой друг, я знаю.

Леша переводил быстрый взгляд с Кости Комарова на меня, уже, видимо, понимая, о чем речь.

— Такая история… — проговорил Комаров, сделав попытку погладить Лешу по голове, но тот отпрянул и приник ко мне.

— Ты чего, Лех? — засмеялся Комаров. — Я про другого мальчика рассказываю.

— Какого другого, где другого? — тихонько проговорил Леша. Комаров вздохнул. Приник надолго к пивной бутылке.

— Твои эти чавелы надолго мне запомнятся. Представляешь, выехал на шоссе, оглядываюсь, а этот с автоматом за мной бежит. Дурачок. Слушай, зачем мне все это, а? Почему я? Уволюсь.

— Пошли, сынок, — сказал он Игорьку. — Ням-ням пора, мамка заругает.

— Дядя Костя, — сказал Леша, не отлипая от меня, — а когда Лишо и Тинка приедут? У меня еще лишние игрушки есть. Папа обещал гармошку купить, а Лишо научит, он хороший, и петь умеет, и плясать.

— Никогда не приедут, Леша, — без улыбки сказал Комаров и поднялся. — Пошел я.

— Почему? Зима же еще не скоро настанет.

— Знаешь, братец, — сказал я, — давай-ка проверим наши удочки-крючочки. Погодка неплохая, пора рыбку добывать, как ты считаешь?

— Давай! — подпрыгнул от радости сын. — Прям сейчас?

Слава богу, вроде отвлекся.

Однако, к сожалению, вечером он начал-таки меня донимать вопросами: почему Тинка плакала, зачем дядя Костя и дядя Яша ругались, и как же теперь самокат?..

Я затеял читать ему про Алису в стране чудес.

Он лежал, натянув одеяло до глаз, и, видимо, не слушал, потому что ничего не переспрашивал. О чем он думал в этот момент? Ведь сказка-то довольно путаная и загадочная, я и сам в ней мало чего понимаю. Хотя, признаться, до сих пор так и не прочитал ее до конца.

По первому снегу

В тихий серенький ноябрьский день наконец-то появился долгожданный снег. Мокрый и мелкий, внезапно возникая в стынущем пространстве как бы не с неба, а прямо из недвижного воздуха, он медленно и неотвратимо сыпался на сырую удивленную землю, и скоро убрал кочковатую пашню тонким дырявым покрывалом, раздал пуховые шапки стогам и скирдам; придорожные столбы, колья оград огородов обзавелись беленькими камилавками и ермолками. Контрастно выделился ухабистый проселок вдоль поля: черная лента с тускло-сизыми пятнами и полосами талой воды, смешанной со снегом; вблизи казалось, что они заполнены крахмальным клейстером, снег уже не таял в холодной воде. Необлетевшая бурая листва олешника и придорожных рябин намокла, стала грязноватой, никлой, такой унылой и лишней, только алые гроздья рябин тешили взгляд, — последние обноски осенних нарядов. Сосенки и ели протягивали редкому путнику свежие снеговые булки на темно-зеленых лапах.

Безмолвие, покой кругом.

Словно бы прекратилась череда событий в природе. Казалось, что и завтра, и через три дня, и вечно будет все тот же стылый сумрак над полями и непрохожими-непроезжими дорогами, и никогда не прекратиться тихий снег с тихого неба. И уже не помнилось почти, что совсем недавно стояли тенетные солнечные дни бабьего лета: журавлиные клики над деревней и нарядной опушкой, терпкий сладковатый дым тлеющей картофельной ботвы стлался по задам деревенских огородов, наполняя округу печальным ароматом окончательно ушедшего лета. Зима морозная, вот она, притаилась за сиротским лесом.

Николай Иванович не жаловал это время года. Он даже убежден был, что все это — ненужное явление природы, а для самочувствия человека и прямо вредное, зачем только оно установлено, непонятно. Томление и тихую невнятную тоску вызывали слякотные дни предзимья, душа ныла и словно заболевала немощью, спалось плохо и долго; ослабевало ощущение собственного присутствия в таком простом и знакомом мире, возникали бесполезные, плохо уловимые мысли о прожитой жизни, такой длинной и однообразной, думалось вечерами о чем-то неиспытанном, невиденном, неосуществимом теперь уже никогда, каждый-то божий день одно и то же, одно и тоже. Очень хорошая телепередача «Вокруг света». И «Непутевые заметки». «Растительная жизнь» тоже неплохая. Но в моменты, когда его посещали мысли о путешествиях, он с грустной усмешкой тут же признавался сам себе: случись возможность что-то изменить — не стал бы. Куда там! Возраст, привычки, дела всякие… Разве можно отлучиться от сада-огорода? Семья, работа… Словом, блажь все это, наваждение природное. Скоро пройдет.

Особенно обострялись эти тревожащие ощущения, когда появлялся первый снег, всегда такой жданный и неожиданный, неотвратимый, он как бы ставил очередную точку на намерениях как-то переменить жизнь, и Николай Иванович желал, чтобы скорее, скорее, прямо бы сегодняшней ночью треснул морозец, смирил и уничтожил слякоть, укрепил дороги, и — все, слава богу, можно жить дальше, потихоньку и нормально, размеренно, не думать лишнего, а только о насущном, не расстраиваться невесть ох чего без пользы для жизни.

— Скорее бы морозец, — сказал он матери. — Не люблю такое вот, слякоть эту, сырость.

— Долгонько еще до холодов, к Михайлову дню только ежели. Мне тоже худо в сырость, кости болят, мочи нет.

За два выходных дня, что Николай Иванович провел у матери в деревне, они обо всем и не по разу переговорили, всех вспомнили и обсудили осенние хлопоты и шли теперь почти молча к большаку, на автобусную остановку. Мать иногда торопила: вдруг автобус уйдет, их не дождавшись; и надо будет в другой раз пораньше из дому выходить, лучше там посидеть на лавочке, и хорошо бы сейчас-то местечко поудобнее да потеплей занять, автобус, поди, опять какой щелястый, дуть будет из боков, тут только, одни с худобинами и ездют, и тех, слышь, стало один за два дня, вот ведь что.

— Не будет дуть, — улыбнулся материной суетной заботе сын, в который раз сладко удивляясь тому, как вовсе казалось бы необязательные слова старенькой мамы греют давно немолодое его сердце. «Все нянчится со мной, как с маленьким, а у меня своих двое».

Старушка опять говорила что-нибудь известное.

— Да-а, — рассеянно отзывался Николай Иванович, непроизвольно прибавляя шаг. — Пойдем немножко поскорее, а то вдруг и в самом деле раньше придет.

И с сожалением посматривал на ворон и галок, которые бестолково, задираясь и каркая, перелетали по глыбам пашни. Бессмысленные птицы, опять зима, слишком грязная и слишком долгая дорога; «мама, я знаю, ты уже говорила мне про это, нет, нет, я не забыл, в следующий раз привезу»… Вообще хотелось в тепло, хоть в автобусное; Николай Иванович невольно шел быстрее, старушка отставала.

Стремясь поспеть, она спешила, оскальзывалась в глубокие колеи, они для пешехода совершенно неприспособленны, сын спохватывался и с виноватой улыбкой останавливался, поджидал.

— Иди, иди себе, догоню я, — отмахивалась мать.

Автобус оказался почти пустым. Только на заднем просторном сиденье, воинственно пыхтя и сопя, молча возились два мальчугана, пытаясь спихнуть друг дружку на пол.

Сонный брюзглый шофер, свесив руки из кабины наружу, беседовал с мужчиной. Отвлекаясь от разговора, мужчина хмуро заглядывал в открытую дверь и с угрожающей интонацией говорил пацанам, что сейчас надерет им уши, если не прекратят. «Ну?» — грозно прибавлял он после паузы, ставя ногу на подножку двери. Вольные борцы на минутку затихали и разъединялись, якобы тайно показывая друг другу кулачки, кусая в нетерпении губы.