Мертвые хорошо пахнут - Эжен Савицкая

Если я должен умереть, оставьте мне рубаху и, главное, не обувайте меня. С ногами, которые я предуготавливал всю свою жизнь, за которыми я ухаживал, которые берег от гноя и мороза, с ними я на сырой земле как дома.

~~~

Я увидел, как в руках у отца копошится пара хитинистых тварей. Та, что подлиннее, не менее восемнадцати сантиметров, медленно потягивалась между его крепкими пальцами. Куда живее вела себя та, что поменьше. Внешне они походили на змей, а двигались как сколопендры: в Испании их называют стоножками. Они были холодными и жутко озлобленными, изворотливыми. Опаснейшим их оружием были отнюдь не, как можно было бы предположить, щипцы на хвосте, ими они пользуются лишь для того, чтобы цепляться и опираться. Остерегаться надо было оснащенной крохотными жвалами головы. У отца на руке эти твари сражались с огромной ночной бабочкой, которая, похоже, с самого начала проиграла и смирилась, крутясь вокруг себя, с приспущенными крыльями, оставляя за собой на коже отца просыпь бархатистой пыльцы. То была мексиканская пяденица. Ее пропитала, ее распирала ночь. Многоножки пытались добраться до головы мексиканки, но, всякий раз как возникала такая угроза, вмешивался отец, подставляя под укусы то большой, то указательный палец, и те напитывались ядом. Порой казалось, что он на ее стороне, порой на их. Порой, что он погружается в сон и ему все равно. Наконец он сжал руку в кулак, и я так и не узнал, что стало с мексиканкой.

~~~

Меня доставили сюда, пока я спал, на колымаге. Во сне я думал, что держу путь в Мексику, и потому мирился с тряской, шумом, толчками, которые сотрясали мне грудь и живот, с чудовищным давлением в ушах. Я просил чистой воды, мне давали вино. Не в наказание ли за то, что я слишком много пил? Я слышал, как кто-то сказал и потом повторял раз за разом: удивлюсь, если он выживет, и другие не менее жестокие слова, вроде: он тверд как камень, он мягок как мыло, там, где он пребывает, до него уже не добраться; тогда как до меня доносились до жути сладостные запахи глицинии и сена, но ни намека на плеск воды, ни капли свежести. Я подстерегал момент, когда достаточно будет переступить порог, чтобы скользнуть в море, но его не предвещали никакие знаки. Мы все катили и катили по неровной земле, а я грезил, что завис вне времени под парусом «Лазера"[9], накоротке сообщаюсь с ветром, коему подойдет любое, какое ни дай, имя. Чтобы успокоиться, я стал усиленно представлять себе, что нахожусь в недрах своей походной обувки, скорчившись в три погибели, в бараний рог свернув спину там, где ютиться большому пальцу, и более не ощущал ни тряски, ни толчков; самым простым, самым восхитительным образом у меня потекли слезы, ибо пришла пора озаботиться другою обувкой, в которой бы мне тоже, в то же самое время, хотелось находиться, но я не преуспел такое себе представить. Чтобы приободриться, заставил себя поверить, что нахожусь уже в открытом море, что колымага въехала на корабль и что корабль являет собою колоссальное металлическое устройство, во многом сродственное земной тяжеловесности, которое не по зубам ни ветру, ни морской качке, а своим объемом и материалом, из коего сделано, образует как бы кусок оторвавшейся суши. Но это не слишком меня приободрило. Тут-то я и услышал крик птицы, и мне показалось, что крик этот может означать только одно: близость моря. Но то была всего-навсего ломкая воробьиная попевка, певческая дрожь, по которой я понял, что мы остановились в саду в каком-то большом городе, и до меня вдруг донесся его шум и гам. Моя подогнутая под тело левая нога совсем омертвела. Я хотел было попросить, чтоб меня от нее избавили, но брошенные мною слова выходили как-то вразброд, раскромсанными, точь-в-точь неудачный плевок. Их вытерли слишком шершавым, на мой вкус, полотенцем. Не для того ли, чтобы наказать меня за былую болтливость? Я ощущал свежий воздух. Вокруг падали какие-то частички; один из снарядов упал на ладонь, что-то легкое, вытянутое, деревянный кусочек длиной в полтора сантиметра. Я сжал его в кулаке, дожидаясь света. Меня взяли в дом, уложили в постель. Утром я обнаружил у себя на ладони сосновое семечко на пятнышке смолы. Мои легкие, которые я подготовил к высокогорью, едва не взорвались. Сад оказался сосновым бором. Мне обещали, что я быстро поправлюсь.

~~~

Сосновые семена едят примерно так же, как буковые орешки. Устает рука, растет гора скорлупок, а во рту шаром покати. Берут гальку, булыжник в полкило весом, рушат с их помощью скорлупу семян, положив их на одну из трех ведущих в дом ступенек. Один и тот же жест длится и длится с полудня, а иногда и с самого утра вплоть до вечера. Легкий назойливый звук, пусть к нему все и привыкли, будит спящих, ничего не попишешь. Ибо в парке растут сосны, которые определенную часть года приносят семена, и, после того как плоды созреют, кто захочет, найдет семена эти на протяжении всего года: достанет нагнуться. Ощущаешь этот шум посреди сновидения, и он мало-помалу извлекает нас из ночи. Что тут поделаешь? Кто лежал, тот садится на постели. Кто спал сидя, либо остается сидеть, либо встает и делает несколько шагов по плиткам пола, их прохладное прикосновение будит с ног и до самой головы. Выходит на улицу, идет; широки аллеи, засыпанные гравием или заросшие мхом. По гравийным аллеям приятно шаркать ногами или отчаянно вышагивать, разбрасывая налево и направо мелкие камушки. Проходящие по этим аллеям пришептывают. На мшистых царит тишина. Там крадутся на цыпочках, дабы полнее ощутить податливость почвы. Те, что шагают по гравийным аллеям, носят огромные башмаки или резиновые сапоги. Те, что утаптывают мох, обуты в домашние шлепанцы. Гравий предпочитают рохли, нервные — мох. Шагают, покуда не уткнутся в решетку; убедившись, что она накрепко заперта, отправляются к следующей, запертой еще крепче, прочной, железной. Хватает тех, что трясут стебли бамбука; в его листве давно не сыщешь птах. Упрямо взыскуют кактусов, отлично зная, что никто их здесь никогда не находил. Предпочитают лущить сосновые семена. Время здесь как воздух, как проходит, не видно. И у всего капля привкуса воды. Как ни вспомнить об отце. Ведь у тебя такие же, как у него, глаза. Вздувшиеся вены. Нос. Адамово яблоко. Хвори. Сердце. Член, печень, язык. Торчащие из ноздрей волоски.

~~~

Ну а я, я отправился на поиски кактусов. И знал, почему они мне нужны — с цветами как у кувшинки, высокие, как лещина, ветвящиеся во все стороны, увенчанные на конце самых длинных отростков гроздьями листьев в форме слез, до предела раздутые млеком, которые звенят. Я разыскивал их для отца, в надежде его вылечить.

~~~

Мама, а на каком материке Мексика? Ищи Мексику на карте Америки, там, где суша затягивает пояс. Цветы — это цветы кактуса, ветер веет с вершины горы, его свежесть не приносит облегчения. У индейцев с этой горы огромные легкие. У остальных — легкие с черной плеврой. Просторные легкие индейцам, когда те спускаются с высокогорных плато, только мешают. А остальные задыхаются на высоте более тысячи метров. Зачем ехать в Мексику? Чтобы отведать кактуса, искупаться в ледяных озерах. Неужели здесь вода недостаточно хороша? Она пресна, сера, настояна на костях и крысиных шкурках, она течет только под уклон.

~~~

Не прикоснусь. Знай: мне не попадалось тело уродливее, нежели твое. Вздувшаяся на шее вена, по которой, мне всегда казалось, протискивается, пульсируя, густая и клейкая грязь, — одна из твоих гнуснейших черт. Мой палец пачкался до самой кости всякий раз, когда ты просил посчитать тебе пульс. Ныне я счастлив, что с возрастом мало-помалу исчезают твои губы; всякий раз, стоило мне к тебе прижаться, их дотошные складки, мякоть, их назойливая влага внушали ощущение, что мне не избежать заразы. У тебя во рту всего-навсего два ряда зубов да язык, что трепыхается, будто привязанный у основания к колышку. Он не нужен тебе ни чтобы говорить, ни чтобы ворковать, ты разве что лижешь им почтовые марки для своих любовных посланий; голос исходит у тебя из глотки, из ноздрей. В первый раз его рулады меня изумили, потом всякий раз, стоило ему раздаться, моя диафрагма болезненно содрогалась и мне приходилось усмирять ее, придавив кулаком. Что твой рот без запаха табака и вкуса спиртного? Мне не припомнить слов, которые бы он издавал, только ропот и ворчание. Я часто цеплялась за твои ключицы. Кто-нибудь в конце концов тебе их поломает, и я скажу: вот ключицы, за которые я так долго цеплялась, всего-навсего кости, оставьте их с остальными. А это адамово яблоко, словно косточка персика, следовало бы проглотить ее подобру-поздорову, как тебя и просили детишки. Но ты лицемерно скрываешь его под то ли серым, то ли голубым платком, самые большие разводы на коем от моих слюней и соплей. Твои серые глаза ничуть не лучше любых серых глаз, твои светлые волосы — любых светлых волос. Взять твою голову в руки было для меня все равно что поднять на песчаном берегу гальку, за вычетом веса, за вычетом уверенности, что имеешь дело с цельным и однородным предметом, за вычетом приятной свежести, за вычетом плеска воды, за вычетом ее запаха, за вычетом душевного покоя. А нос, мне легко представить его отрубленным взмахом ледоруба или защепленным до спайки стенок. На твоем лице тон задает именно он, это его основной выступ, печальный и горделивый. Не прикоснусь к нему больше. Засунь его по своему обычаю в какую попало дыру, а потом попробуй отсморкаться. Никчемна и твоя грудная кость в придачу со шпажкой, которую я ненароком обнаружила, играя на твоей коже. Проткни же себя своим мечевидным языком. Неряшлив пупок; мне жаль твою мать. Найди себе киску, пусть по-свойски вылижет его, пока ты не вляпался в глину. А руки, чего сто́ят твои руки, ошибиться невозможно. И член твой уродлив. Его, что с виду обвис и зависит от твоей яремной вены, прикрой костяшками рук, омерзительными фалангами, сдержи свою сперму, свою ртуть, кровь, дрожжи, пусть прогоркнет. Ты похож на женщину, которую я давеча видела на улице; на ее оголенных плечах читались вытатуированные имена былых любовников. Ты похож на эту женщину, у тебя такие же руки, такие же ягодицы и похожие глаза, даже когда ты смотришь в свой микроскоп, даже когда разглядываешь пики шпажника или рога аронника. Мне жаль твою мать за эту влагу в твоих глазницах. Поставь ноги на траву и посмотри на голубых змеек, что обвиваются вокруг лодыжек. Никогда у тебя не будет колен, о которых ты грезил. Мне жаль твою мать за млеко твоей кожи.