Столешники дяди Гиляя - Виктор Михайлович Лобанов

Михайлович (Голицын) привез, — отвечал Гиляровский.

— Важно, Гиляй, не лозу привезти, это штука не трудная. Важно лозу эту к нашей кавказской земле приспособить. Примечательно не то, что дьяки наши, «в приказах поседелые», мудрости разные из Византии вывезли или Петр I навыки корабельные в Голландии изучал, а что все это для наших российских нужд приспособилось. В этом вся суть!

В Испании тоже знают толк в винах, но испанские виноградные лозы нам удачно приспособить, как французские, не удалось. Испанских Голицыных у нас не оказалось.

Среди открыток и телеграмм, которые Влас Михайлович щедро слал из разных европейских мест, помнится одна, написанная его крепким, уверенным почерком, — из небольшого испанского городка Хереса: «Гиляй, хоть я и не муха, но попал в Херес!»

«Тоже не мухи, но за твое здоровье и скорейшее возвращение пьем голицынское», — ответил ему тотчас же Гиляровский.

Искрометными, иного слова не подберешь, бывали многие беседы, которые велись в Столешниках в присутствии Дорошевича. Его блеск, остроумие, краткость, яркость определений, которые часто становились афоризмами, превращали беседы в блистательные феерические состязания.

Незабываемыми сохраняются в памяти беседы, в которых принимал участие Ф. И. Шаляпин. Дружеское сближение Шаляпина с Дорошевичем началось, кажется, со Столешников, где оба талантливых человека часто встречались и за чайным столом, и в рабочей комнате хозяина. Любимец Москвы, мировая слава которого росла не по дням, а по часам, Шаляпин частенько, с укоризной поглядывая на Дорошевича, шутливо говаривал:

— А как птичка божья?!

Этой «птичкой» певец напоминал о случае, который произошел с Дорошевичем в Большом театре, когда артист пел одну из своих ответственнейших арий в «Борисе Годунове». Дорошевич и семья Гиляровских смотрели спектакль из ложи бельэтажа. Марья Ивановна молча протянула Власу Михайловичу принесенную им коробку с конфетами, на что он церемонно, но достаточно громко ответил своим хрипловатым голосом: «Ах, конфект я не клюю, не хочу я чаю, в поле мошек я ловлю, зернышки сбираю!..» Произнесенные Дорошевичем слова долетели до сидящих в соседних ложах зрителей и вызвали всеобщий хохот.

Шаляпин после знакомства с Дорошевичем, узнав об этом случае, сказал:

— Неплохое начало для фельетона о моем исполнении Бориса, Влас Михайлович!

Своеобразным искуплением этой вины явились яркие фельетоны и рецензии Дорошевича на исполнение певцом партий в «Мефистофеле» и «Демоне». До сегодняшних дней они почитаются великолепными, не имеют себе равных. Они читаются без всяких дополнений и комментариев, звучат как только что написанные, хотя с момента их опубликования пролетело более полувека. Как живой, встает в них гений Шаляпина.

Памятным осталось чтение в Столешниках фельетона Дорошевича о выступлении Шаляпина в знаменитом миланском театре «Ла Скала» в бойтовском «Мефистофеле». Фельетон был принесен еще в гранках и вызвал всеобщее восхищение. В нем развернулись лучшие стороны литературного дарования Дорошевича.

В коротких фразах и строчках Дорошевич запечатлел пластические образы, созданные Шаляпиным, его сценические движения, передал их выразительность и трепетность.

— Неужели, Влас Михайлович, все это так, как описано вами в «Сахалине»? — спросил как-то Дорошевича Шаляпин. — На газетных листах сообщения о Сахалине поражали не так, как в книге с производящими неотразимое впечатление фотографиями.

— Все точно, Федор Иванович! Как свидетельское показание! Даже с долей смягчения при изложении некоторых фактов, с облитературиванием, если хотите. Чеховский «Сахалин», написанный пером такого удивительного писателя, бьет цифрами, выводами, холодом неумолимых статистических сопоставлений. Мой «Сахалин» другой. Как журналист, я всегда боюсь цифр, — говорил Дорошевич. — Они мне кажутся плохими помощниками для воздействия на читательские души. Я больше надеюсь на словесную аргументацию, на эмоциональность сообщаемого факта.

Не мне, конечно, — продолжал Дорошевич, — соревноваться с Антоном Павловичем в силе эмоционального воздействия на читателей. Я отлично помню слова Виктора Александровича Гольцова о том, что Чехов своим «Сахалином» старался доказать, что он способен написать «серьезную книгу».

Главная «серьезность» Антона Павловича все-таки в «Степи», в «Скучной истории», в «Палате № б», в «Сирене», в «Дочери Альбиона» и в десятках других небольших произведений, но, видимо, Антону Павловичу было необходимо предпринять труднейшее путешествие на Сахалин, чтобы написать эту книгу.

— Влас Михайлович, — спросила как-то Марья Ивановна, — не было никакой связи, что вы почти одновременно с Антоном Павловичем взялись за Сахалин и, не страшась неизбежных в таком путешествии трудностей, отправились в путь?

— Тяга к экзотике! Модная тема! — проговорил Федор Иванович Шаляпин.

— Тебя бы, черта, в такую экзотику втиснуть, в такую моду одеть! — заметил с подчеркнутой резковатостью хозяин. — Ты бы не таким басом греметь начал. Петуха мог бы подпустить, Федя…

— Да, от сахалинской действительности все может быть… — проговорил Дорошевич. — Помню отлично, как, слушая один из моих рассказов о Сахалине, Антон Павлович вынул платок, отер им шею и сказал: «Холодный пот выступает, когда вспоминаешь, что приходилось там видеть».

Гиляровский считал, что «Сахалин» Дорошевича нужен, как нужен «Сахалин» Антона Павловича, что эти книги будут напоминать людям о тех сторонах жизни, которые забываются. Не раз говорил Гиляровский, что если и сохранится что о нашем времени, так это шаляпинский Мефистофель, книга о Сахалине.

— Я убежден, что к ней будут возвращаться потомки, будут переживать, читая нарисованную тобой страшную, нечеловеческую жизнь на острове. Когда-то на Сахалине, может быть, курорт будет или какой-нибудь невиданной мощности фабричный район, а может, что-то другое.

Литература настоящая, идущая от души, сердца и мозга человека, обладает какой-то дьявольской силой и на длительнейшие времена сохраняет живое ощущение человеческих чувств, живое ощущение давно прошедших событий, даже при условии, что они будут казаться читателям фантасмагорией, — развивал свою мысль Гиляровский.

— Поэтому да здравствуют Гомер, Софокл, Эврипид, — ответил Шаляпин.

— И наш светозарный Александр Сергеевич Пушкин, — добавил Гиляровский.

— А также и многие иже с ними, — вставил Дорошевич.