Выбор - Анатолий Рогов

А Гурий Тушин в те годы состроил несколько новых бесценных книг: "Ирмологий нотный", прекрасного письма, свидетельствующий о высочайшей музыкальной образованности Гурия, с добавлением святоотеческих статей Исаака Сирина и Нила Сорского. "Соборник" из творений Василия Великого, Феодосия Великого, Иллариона Великого, Нила Сорского и других, где поместил и "проложное житие Кирилла Белозерского". "Соборник", включающий житие Макария Египетского и чудеса великомучеников Бориса и Глеба. "Житие Саввы Сербского", "Пророчества елинских мудрецов", в коих собрал изречения о Троице, о божественности Христа и воплощении его от девы Марии, приписываемые античным писателям и философам Платону, Аристотелю, Гомеру, Еврипиду, Пифагору...

Вассиан дописывал свою нестяжательскую "Кормчую", и они не единожды спрашивали, когда же, наконец, прочтут ее целиком. Отдельные-то главы читали, и его "Слово ответное" Иосифу Волоцкому тоже читали, и Соломония удивленно сказала тогда, как "кусательно" он, оказывается, пишет. Они смеялись этому слову, но решили, что оно точное.

* * *

- А ты читал Аристотеля? - спросил как-то Василий митрополита при ней и Вассиане.

- Читал, - ответствовал Варлаам.

- И все понял?

- Пожалуй.

- А я начал да бросил. Не мог чтеца слушать. Бу-бу-бу! Бу-бу-бу! - на меня как дурман какой наползает, голова туманится, слова слышу, а не понимаю, глаза слипаются - и уснул. Бу-бу-бу! Бу-бу-бу!.. И другой раз так же, и третий - чую, неладное: наваждение, ворожба книжная. Вспомнил, что еретик Федька Курицын тоже читывал Аристотеля, я знаю. Вся его бесовская шайка читывала - доподлинно знаю. А Вассьян нахваливает, меня заставляет, и ты, святейший, оказывается, читал, и Нил, как сказывал. Как же так, если дурман и еретики? Как?

- Нет в нем никакого дурмана, - заулыбался Вассиан.

И митрополит улыбнулся.

Великий князь явно хитрил: слишком трудным, мудреным оказался для него Аристотель, он ничего не понимал, только соловел и засыпал от скуки, но, дабы скрыть это, приплел Курицына, бесовщину и дурман.

- Основное, что Аристотель объясняет: как устроен мир, как его познавать и какое значение в сем разума, - начал Вассиан. - Разум, ум самое главное в мире.

- Не Бог?! - едко вопросил Василий.

- А ум и есть Бог, по Аристотелю.

- Да, да. Существует Мировой Ум, - подхватил Варлаам. - А душа - это движитель ума, он душой движется - это и есть жизнь. Тело умирает, а душа остается, возносясь к высшей жизни - жизни Ума-Бога, который бессмертен и движет всем.

- Помнишь, Аристотель хорошо разъясняет: как конь рожден для бега, бык для пахоты и собака для поисков, так человек рожден для двух вещей- для умопостижения и действия, как некий смертный Бог. Так и говорит: "Как некий смертный Бог!" То есть все надо делать только по Уму-Разуму, и только это и есть высшее счастье и истинная добродетель для живущих на земле.

- Совсем как Нил говорит! - обрадованно воскликнула Соломония.

- Да-да, мир не хочет, чтобы им управляли плохо, - тоже его подлинные слова. - И у всех вещей добро следует прежде всего принимать за начало.

- Вон как у вас все ясно! - посветлел Василий. - А у него: идея вещи внутри самой же вещи, метафизика, материя, энергия, единичного нет без общего, а общего без единоличного. Разве не ворожба?!

- Мудреного много, верно. Наука! Я тоже поначалу продирался как сквозь тернии. Но сколь и понаписано-то, рассуди! Вроде бы сотни томов - их же только исписать сколько надо было времени! Весь белый свет со всем, что на нем есть, осмыслил! И в строгий порядок уложил! Все божественное объяснил! Ум. Небо. Космос. Высший смысл жизни. Науки. Художества. Устройства государств. Ничего не пропустил.

- Да-да. Но главное - Ум. Все по Уму-Разуму. Назначение государства в благополучии или в нравственно доброй жизни отдельных людей - тоже его слова. И хорошее государство - когда правитель преследует общее благо, а плохое - когда личное...

- Верно, я тоже об этом думал, - закивал Василий. - Но когда ж все успел? Ведь, сказывали, и воспитателем великого Александра Македонского был?

- Был. И будто бы даже и его убийцей.

- Ну?!

- И сам покончил с собой.

- Ух ты!..

Долго еще говорили об Аристотеле, и под конец государь сам попросил, чтоб давали ему книги и каких других мудрецов и отцов церкви, и иные, кои считают полезными.

Как она тогда этому радовалась - и обещала, что после него тоже станет читать то, что поймет, конечно, своим женским умом.

Но хватило его тогда всего на две или три книги, кои ей так и не дал забыл.

* * *

Тогда встревоженный, запыленный, хмурый Вассиан появился у нее ранней ранью и сразу стал рассказывать:

- Идут и едут по Якиманке, по Остоженке, но столько, сколько идет и едет по Пятницкой, я вообще в Москве никогда не видывал. Сплошным потоком движутся. Прервутся ненадолго - и опять пешие, на подводах, в возках, верхом. С детьми, с младенцами на руках, почти без поклаж, редко у кого на телегах или за плечами большие узлы, одни лишь узелки да кисы в руках, наспех схваченные. И одеты большинство тоже наспех, как ни попадя. Немало босых - хорошо, что теплынь - двадцать девятое июня. Все в пыли, многие, видимо, идут с ночи, уже шатаются, но все равно поспешают, не отставая от других. А лошадники непрерывно покрикивают, умоляют расступиться, норовя продвигаться рысью. Среди женщин и детей полно с застывшими от испуга глазами. В Земляном городе никто не останавливается. Не останавливаясь, отвечают и на вопросы повысовывавшихся из окон и стоящих у ворот и калиток.

"Вы откель?" - "С Котлов". - "С Ощерина". - "Это где?" - "За Николой на Угреше". - "Матерь Божья!" - "А вы?" - "Воробьевские". - "Государевы?!" "Ну!" - "Уже и там?!" - "Увы!"

Сердобольные москвички зазывают баб с младенцами в дома, чтобы перепеленали их, покормили, напоили, но те не останавливаются. Поспешают через Кадаши и Балчуг к наплавному мосту через Москву-реку в Китай-город, за его вал и крепкие деревянные стены и за каменные стены самого Кремля.

И этому потоку нет конца.

Я тоже заспешил с ним в Кремль, слушая по дороге новости одну страшнее другой. Что нагрянули-де из Крыма несметные полчища Мухаммед-Гирей хана, о коих еще накануне не было ни слуху ни духу. И будто бы уже перешли Оку и взяли Серпухов и Каширу, обложили Рязань, вот-вот возьмут и ее. Рати наши перебиты чуть ли не поголовно, потому что с татарами идет и литовский воевода, казак Евстафий Дашкевич со своими казаками, которых тоже несметное множество. Грабят и жгут все подчистую, всех здоровых молодых мужиков, баб и девок и ребят уводят в полон, а остальных, включая младенцев, убивают. Кровь течет реками. Передовые их отряды уже сожгли Подол-Пахру, что на Серпуховской дороге, и Николо-Угрешский монастырь - это бежавшие сами намедни видели. И как в Воробьево влетели на лохматых конях со страшными воплями, улюлюканьем и хохотом, видели, как вышибали бревном ворота в государевых хоромах.

- Воробьево-то - это, считай, уже Москва! Царица Небесная, смилуйся! Оборони! - только и смогла прошептать Соломония, слушавшая до этого все в полном оцепенении.

- На улицах Китай-города уже тесно, но люди, подводы, верховые еще движутся, заполняют переулки, проулки, дворы родичей и сердобольных хозяев. И в Кремле уже полно беженцев, хотя через мост в Фроловские ворота пропускают лишь именитых. Ты поднимись на четвертое жилье - увидишь.

- Нет, я сначала к государю. Как он? Ты не видел?..

Обычно в великокняжеском дворце и дворе было принято делать все и двигаться только чинно, степенно, торжественно, но нынче и тут была сплошная поголовная беготня. Маститые, толстые князья и бояре - и те, громко пыхтя, трусили по коридорам и сеням и вовсе задыхались, спешно поднимаясь и спускаясь по лестницам. Поголовно все бегали. Государь тоже. Присядет где ни попадя в передней палате, выслушает очередного воеводу, или дьяка, или еще кого, докладывающих новости по Москве, из ближних мест и дальних, и сколько уже ядер и пороху приготовлено у каждой пушки на кремлевских стенах и башнях, и сколько пищальников, копейщиков и смолы на стенах и башнях Китай-города, - и вскочит, покивает головой - хорошо, мол - и, ни на кого не глядя, быстро-быстро в другую палату, или в свои покои, или вверх, на чердак-гульбище, из окон которого было видно все Замоскворечье с движущимися по его улицам вереницами людей и подвод, а еще не доложившие, конечно, все следом за ним, и он остановится где-нибудь, выслушает их, тоже покивает одобрительно или спросит "зачем?" и заспешит дальше, глядя в основном в пол, а потом стал и быстро оглядываться, если кто-нибудь оказывался вблизи сзади, вопросительно глядя на него: ты чего, мол, тут? Почти не говорил, все только слушал да коротко спрашивал: "А там?", "А тот?", "Послали к Шуйскому? Послали?".

Увидав Соломонию, схватил ее за руку, быстро увел в опочивальню и тихо, чтобы не слышали поспешавшие следом, потерянно проговорил:

- Видишь, что стряслось! Видишь!

Лицо опрокинутое, серое, глаза горят, смотрят на нее, но видят и не видят, переполненные мукой, страхом, паникой и чем-то совершенно неведомым, подобным немому тоскливому воплю.